Карцер почти пуст. Возле слабо мерцавшей коптилки сидел на нарах какой-то старичок и читал потрепанное Евангелие, да в углу кто-то спал, укрывшись с головой бушлатом.
– Здорово, папаша! – сказал Чуб, хромающей походкой подходя к старику: у него сильно болела ягодица, проколотая штыком.
– Здравствуйте, – тихо ответил старик.
– Нет ли хлебца? – осведомился Чуб.
– Нету, милый.
Мы повалились на нары. Фомин стал раскручивать окровавленную повязку на голове. Чуб, сняв штаны, осматривал рану на ягодице и вполголоса напевал:
Мы бежали,
Нас поймали
Серые собаки…
Рвали руки,
Рвали ноги
И штаны на с…е.
Видимо, он был поэт.
– За что вас посадили? – поинтересовался старик.
– За побег, – ответил за всех Чуб.
– А ты, папаша, за что на старости лет угодил в это святое место?
– Не хочу на слуг анафемы работать. Я священник, – пояснил старик.
– А-а… филон
[16]! – знающе кивнул головой Чуб и снова запел:
От работы прячемся под нары,
Не один, а три-четыре пары.
Коль нарядчик нас поймает —
На работу выгоняет.
Ой, зачем нас мама родила!..
Несмотря на усталость, мы долго не могли уснуть: думали-гадали, что будет с нами. За побег полагается 3 года прибавки к сроку или заключение в штрафной изолятор от 6 месяцев до 1 года, смотря по характеру побега.
Нашему «делу» начальство дало быстрый ход. Уже на четвертый день приехал из Управления лагеря особоуполномоченный 3-го отдела младший лейтенант государственной безопасности НКВД Николай Ступин. Фомина он допрашивал два часа с лишним. Вторым вызвал меня.
Допрос происходил в доме начальника лагпункта. В просторной светлой комнате, за обеденным столом сидел довольно красивый молодой человек в новенькой, с иголочки, форме. Выпроводив конвоира за дверь, он предложил мне стул и папиросу. После обычных вопросов о фамилии, годе и месте рождения, он прошелся по комнате, поскрипывая портупеей, потом стал против меня, провел рукой по волосам и как-то задумчиво спросил:
– Значит, удрал?
– Удрал… – чистосердечно признался я, глядя в его голубые по-девичьи глаза.
– Что ж ты так?
– Да вот так…
– Ну, а если б пристрелили?
Я промолчал.
– Цыгана-то ведь убили. И Крутикова тоже, – сообщил он.
– Я знаю.
Чуть улыбнувшись розовыми губами, он сокрушенно покачал головой.
– Ну и дурак же ты… Зачем убежал?
– Тяжело было… – вздохнул я.
– Побег – это не выход, – сурово сказал он. – Раз попался в лагерь – сиди, терпи, а время придет – освободят. Мать у тебя есть?
– Есть.
– И отец?
– И отец.
Он сел за стол и стал перебирать какие-то бумаги. Было в нем что-то детское, располагающее, человеческое, что редко бывает у следователей НКВД.
– А сколько вам лет? – спросил я, набравшись храбрости: заключенные следователям вопросов не задают. Он охотно ответил:
– Двадцать пять. На три года старше тебя… Слушай, Москва красивый город? – вдруг спросил он в свою очередь.
– Для кого – как. Для меня – красивый.
– А я, знаешь, еще никогда не был в Москве, – огорченно сообщил он. – Вот осенью отпуск получу и поеду. Надо посмотреть… Да, а кто был инициатором вашего побега?
– Цыган… – ответил я. Так было условлено между нами: вали все на мертвого.
Следователь улыбнулся и лукаво подмигнул мне:
– Ой, врешь! Фомин – вот кто! Он и карту достал, и бусоль.
– Нет, Цыган… – настаивал я.
– Ну, чёрт с тобой! – махнул он рукой и принялся что-то записывать в протокол допроса. – Цыган так Цыган!
Первый раз в жизни я видел такого симпатичного следователя. Я вспомнил Лубянскую тюрьму, первые дни допросов, вспомнил, как рукояткой нагана бил меня по голове и по лицу следователь – как не похож он был на этого славного парня! Было ясно: или молодой лейтенант был еще очень неопытен в делах, или просто симпатизировал мне, а быть может, и то и другое вместе.
Задав еще несколько вопросов, относящихся к побегу, следователь снова вернулся к теме о Москве и долго, подробно расспрашивал меня о ней.
– А скучно здесь, в тайге, – заключил он, потягиваясь.
– Вам-то что! А вот нам, заключенным…
Он строго посмотрел на меня, глазами запрещая продолжать беседу в этом тоне. В дверь постучали.
– Кто еще там? – недовольно осведомился Ступин.
Из-за косяка двери показалась красная физиономия Котова.
– Товарищ младший лейтенант, разрешите войти?
– Входите.
Котов вошел, молодецки оправил у пояса гимнастерку.
– Допрашиваете? – кивнул он головой на меня. – Стрелять их надо, как собак…
– В чем дело? – сухо перебил его следователь.
Котов подобострастно улыбнулся и с баса мгновенно перешел на тенор. Я прямо остолбенел: не верилось, что у нашего грозного начальника прорезался такой тончайший тенорок.
– Обед готов, товарищ младший лейтенант, – доложил Котов. – На первое суп с печенкой, на второе – рябчики. Я специально стрелка послал в тайгу… шесть штучек убил…
Я глотнул слюну, как-то вдруг наполнившую мой рот.
– Хорошо. Идите, – обрезал его Ступин, а когда Котов был уже за дверью, громко крикнул ему вдогонку: – Да, вот еще что! Распорядитесь, чтобы беглецов накормили! Двойную порцию!
– Есть!
Следователь долго сидел молча, насупившись, бессмысленно чертя пером по листу бумаги. В коридоре громко высморкался часовой. Ступин встал и, поправляя кобуру нагана, тихо сообщил:
– Допрос окончен.
Я встал тоже и спросил:
– Сколько же мне… добавят к сроку?
– А убегать больше не будешь? – прищурив глаз, спросил он.
– Нет.
– Даешь слово, что не будешь?
Поколебавшись, я твердо ответил:
– Даю.
– Ну, тогда хватит с тебя штрафного изолятора. Месяцев шесть получишь… Конвой, возьмите заключенного!
* * *
Через десять дней нам объявили приговор: Фомин получил три года добавочных к своим семи; Чуб и я приговаривались к заключению в штрафной изолятор на шесть месяцев. Следователь сдержал свое обещание.
