На сене, брошенном на дно саней, еще сохранившем запахи лета, лежал, скорчившись и кутаясь в рваную шубенку, Семен Яркин, поглядывая маленькими глазками, утонувшими в густой, покрытой сосульками бороде, на меня, шедшего рядом с санями, и вполголоса тянул:
Здесь бывают большие моро-о-озы,
И порою так трудно дышать;
А на юге – души-и-истые ро-о-озы.
Неужели мне их не вида-а-ать?..
Мороз был такой, что слипались ноздри и веки и дышать, как в песне, было действительно трудно. Не прошумит крылом ни одна птица, не перебежит дорогу торопливый заяц, – как будто все вымерло.
Я ехал на 9-й лагпункт, куда меня вызвали из Чинья-Ворык неизвестно зачем. Толдин, начальник КВЧ, отправлявший меня в путь-дорогу, дал мне такое напутствие: «Сегодня вечером ты поедешь на 9-й лагпункт. Просили прислать художника. Зачем – не знаю. Захвати краски и кисти. С конюшни часов в шесть отправляются туда сани, можешь подъехать с ними».
Я был расконвоирован.
– Ну и морозец! – воскликнул Семен Яркин. Он выпрыгнул из саней и зашагал рядом, бросив вожжи на заиндевелую спину лошаденки.
– Далеко еще нам? – осведомился я.
– Да километра три будет… Но! Ты! Кляча! Пошевеливай! – прикрикнул он на лошаденку. Та повела одним ухом и ничуть не прибавила шага.
– Вот тварь проклятущая! – возмущался Семен Яркин.
– Ты ей и так и сяк, а она – хоть бы что!
– Она ведь тоже на арестантских харчах! – попробовал я защитить клячу.
– Это ты верно сказал, – живо согласился Семен. – Харчишки у ней вроде наших – никудышные. Сенца чуть-чуть дают. Почти на одной соломе сидит скотинка. Да что скотина! – махнул он рукой. – Ты посмотри, что у нас на лагпункте делается!
– Плохо?
– А ты не бывал у нас раньше-то?
– Бывал, с год назад.
– Э-э! Теперь другое. Во-первых, у нас одни бабы-заключенные.
– Как одни? – удивился я.
– А вот так. Начальство лагеря решило, вишь, всех баб пособрать и загнать на один лагпункт. И политических и блатных.
– Это зачем?
– А уж их спроси. Я не начальник. Слышал стороной, что якобы они так будут лучше работать и, вообще, болезней меньше будет. Да только ерунда получилась. Какая там работа! Тысяча пятьсот баб, жрать им нечего. Три месяца идет такая потеха. Мрут как мухи… Ну! Ты! шевели, шевели, чертяка! – опять прикрикнул он на лошадь.
Мороз усиливался. Я чувствовал, как леденели мои ноги и руки. Солнце все больше бледнело, затягиваясь в мутную, белесую дымку.
…А на юге душистые розы,
Неужели мне их не видать?..—
опять пропел Семен Яркин, потирая нос.
– Два годика мне еще осталось. Эх-ма! – весело добавил он.
– Сколько же ты отсидел?
– Восемь лет, как одну копеечку. Все лагеря и тюрьмы Советского Союза прошел. А два года досидеть – раз плюнуть! Чего это? Смотри!
Я взглянул по направлению протянутой руки Семена и увидел метрах в двухстах от нас фигуру женщины. Она быстро бежала по дороге навстречу нам, оглядывалась и снова бежала, размахивая руками.
Когда она была в нескольких шагах от нас, из-за поворота дороги вырвались две собаки и, наклонив головы, бесшумно помчались вслед за женщиной, и почти тотчас же за ними показались три человека с винтовками в руках.
Семен остановил лошадь. Я видел умоляющие глаза подбегающей к нам молоденькой женщины, ее бледные, несмотря на мороз, щеки и ничего не понимал, но через несколько секунд все сразу стало ясным.
Обезумевшие от погони собаки, догнав женщину, мгновенно сбили ее с ног и злобно стали рвать на ней одежду. Она, закрывая лицо руками, каталась по снегу и кричала. Клочья одежды черными хлопьями летели в стороны. Я рванулся было, но Семен обхватил меня обеими руками, бросил в сани и, тяжело дыша, прерывисто проговорил:
– С ума сошел? Дурак. Пристрелят. Не видишь – вохровцы.
Стреляя в воздух, охранники отогнали собак от распростертой на снегу девушки. Она лежала вниз лицом, тихо всхлипывая. Бушлат собаки сорвали с нее начисто, синяя блузка, превращенная в лохмотья, сбилась в жгут на поясе, обнажив странно-желтое тело; плечи, шея, маленькие груди зияли глубокими царапинами, из которых неторопливо сочилась на снег яркая темно-красная кровь. Пальцы далеко откинутой левой руки медленно сжимались и разжимались, царапая укатанную дорогу. Темный шерстяной платок рвали друг у друга отбежавшие в сторону овчарки.
– Подымайся! – скомандовал один из вохровцев, пнув добротным валенком женщину в спину. Она лежала не двигаясь.
– Гражданин конвоир, – вдруг проговорил в наступившей тишине Семен Яркин, срывая сосульки с бороды. – Это Анна Коромыслова. Я ее знаю. Она с нашего лагпункта. Она, наверно, к мужу пошла на соседний лагпункт… муж там у нее… тоже заключенный.
– Не твое дело, – заявил рябой зырянин-вохровец, утирая рукой нос. – Она совершила побег… потому, как она есть заключенная, отлучаться с лагпункта самовольно не имеет права. Сама виновата: знает, что все одно догоним, нет – бежит.
– Обморозится она, – сказал я.
– Так и надо ей, не бегай по мужикам! – нравоучительным тоном сказал третий вохровец, молодой, красивый паренек. – Подавай сани! Вы куда едете, на девятый?
– Ага… – ответил Семен, направляясь к лошади.
Когда лошадь, сделав несколько шагов, подъехала к месту происшествия, мы с Семеном подняли женщину и понесли. Она выглядела совсем девочкой. Большие серые глаза тускло смотрели на нас, густые черные волосы, пересыпанные снегом, беспорядочно разметались, из рассеченной брови струилась кровь, оставляя красный след на щеке. Нос, подбородок и маленькие пальцы уже побелели – мороз успел прихватить их.
Я снял бушлат, закутал женщину, Семен достал из-под сена старенькое одеяло и накинул его поверх моего бушлата. Уложив ее в сани, мы собрали раскиданные остатки одежды и прикрыли ими голову и лицо Анны.
Пока мы проделывали все это, охранники спокойно стоя ли, свертывали цигарки, смачно поплевывая на снег.
– А ничего бабенка-то… – нехорошо улыбаясь, сказал молодой вохровец. – Как репа. Ну, готовы, что ль?
– Поехали! – скомандовал Семен.
Оттого ли, что померзла стоючи, или почувствовала, что от нее зависит сейчас жизнь человека, только вдруг лошадка проявила прыть и быстро затрусила по таежной дороге.
Мне было холодновато в одной ватной телогрейке; согнувшись, я быстро пошел позади саней. Рядом со мной зашагал молодой вохровец.
– Что? Пожалел бабу, а теперь вприпрыжку, – рассмеялся он. – Ты заключенный?
– Да.
– А пропуск для бесконвойного хождения имеешь?
