Та часть труппы, которая не была занята в «Потопе», готовила под руководством Веры Радунской мелкие пьесы А. Чехова.
Хавронский признавал метод Станиславского. Целый месяц шла работа над пьесой «за столом». От каждого актера Хавронский добивался глубокого и полного понимания подтекста, и только после того, как он добился этого понимания от каждого из нас и убедился, что все мы на своих местах, начали репетиции на сцене. И вот тут-то мы не узнали нашего добрейшего Александра Иосифовича. Он кричал, бросал на пол тетрадку с мизансценами, стучал клюшкой по режиссерскому столику…
– О’Нейль… О’Нейль! Как вы подходите к Фрезеру? Я вам тысячу раз говорил, что не по левую сторону обходите стул, а по правую. Человек ходит по прямой, а не по кривой! Только пьяные ходят по кривой…
– Фрезер, что у вас с руками? Куда вы ими тычете? Ведь вы нос разобьете Лицци…
– Бир! Как вы вермут пьете? Помилуйте, ведь это же не водка!
– Лицци! Да поцелуйте же вы Бира по-настоящему… Разве это поцелуй? Мазня!.. Небось, за кулисами куда как ловко поцелуи получаются, а на сцене стыдно смотреть на вас… Нет уж, целуйте, целуйте, нечего!..
Незадолго до генеральной репетиции Хавронский, рассерженный моими непослушными руками, посетовал:
– Прямо не знаю, что делать с вашими руками… Послушайте, вы случайно не видели в роли Фрезера Михаила Чехова?
– Нет, Александр Иосифович, не видел.
– Так вот, этот замечательный актер перевязывал палец на левой руке грязным бинтом… Вы понимаете, деталь-то какая! миллионер и грязный бинт на пальце! Да ведь тут весь Фрезер, как на ладони… Ну, а вам этот бинт нужен, видимо, по другому поводу, трогайте его, поправляйте, перевязывайте… Вот и занятие будет рукам вашим. Попробуйте!
Пришлось перевязать палец.
Работа была кропотливая, упорная, но радостная. Все мы, 25 арестантов, молили Бога только о том, чтобы Он ничего не менял в нашей судьбе. В будущем же намечались совсем светлые перспективы. После генеральной репетиции, на которой присутствовало человек 20 из администрации, к нам за кулисы пришли 2 женщины – жена начальника 3-го отдела и ее дочь, и передали нам букет цветов. Мы поблагодарили и намекнули, что цветы де цветами, но иногда подносят бедным актерам и хлебушка – всяко бывает. И на другой же день мы получили корзину с белым хлебом, маслом и колбасой. И даже бутылку водки. Она лежала, аккуратно завернутая в газету, на самом дне корзины.
Стояла погожая, весенняя пора. Захлебываясь, токовали в тайге тетерева. Тянули над перелесками длинноносые вальдшнепы. В одну особенно теплую ночь вскрылась река Вымь и широко разлилась по тайге.
В день премьеры весь комендантский лагпункт был в волнении. Уже не было к нам той зависти, которая распаляла заключенных раньше. Все 3000 человек переживали вместе с нами предстоящее событие и желали нам успеха. Останавливали на дороге, просили:
– Братцы, уж вы там дайте жизни… Покажите начальникам, на что заключенный человек способен!
Утром, в день торжества, пришел к нам в барак знаменитый жулик Федька. Подошел к Хавронскому, поздоровался, помолчал и вдруг изрек:
– Значит, старичок, рванешь сегодня?
– Да, надо будет, Федя, рвануть…
– Главное, не трусь, папаша… Ты что – лешего играешь?
– Нет, Федя, первую красавицу.
Федька дурашливо загоготал.
– Да какая же из тебя красавица? Совсем ты, папаша, с ума сошел. – И, недоуменно покачав головой, подошел ко мне:
– Бреешься?
– Бреюсь.
– А кого играть будешь?
– Миллионера, брат…
Федька опять загоготал и, сдвинув на затылок кепку, усумнился:
– Ой, Серега, не похож ты чтой-то на богача. Рубаха в заплатах, штаны с бахромой, старые. Нет, не получится миллионера из тебя, загубишь ты все дело. Загубишь! Век свободы не видать – загубишь.
– Не мешай… – просил я.
– Да ты послушай. Я ведь добра вам желаю. Да дело-то, видно, у вас не клеится… Один на старости лет, ума рехнувшись, красавицу вздумал из себя корчить, другой – без штанов миллионера изображать… Не будет толку!
Федька долго еще балагурил, но за балагурством этим и болтовней скрывалось то же волнение за нас, что охватило и все население лагпункта. Всем хотелось, чтобы мы имели успех. Это волнение передалось постепенно и нам. Особенно сильно я его почувствовал в театре, в гримерной. Роясь в коробке с гримом, я долго не мог положить гуммозовую нашлепку на нос. В довершение всего нервировал нас еще электрический свет. Он часто гас, и по две-три минуты мы сидели в темноте. Но помню, что с момента, когда поддерживающий меня за локоть помощник режиссера шепнул «пошел»… и отпустил мой локоть, а я перешагнул порог «бара», волнение это как рукой сняло и я в собранном состоянии вышел на сцену.
Первое действие прошло прекрасно. Пьесу мы играли наизусть. Роли знали не только свои, но и чужие. Ни один из нас не погрешил ни в тексте, ни в мизансценах. Красивые декорации, прочная бутафория, хороший реквизит помогали актерам, и все шло необыкновенно ладно и четко. В антракте, когда смолкли аплодисменты, мы бросились обнимать нашего милого старика. Хавронский шутливо отгонял нас и ворчал:
– Нет, вы мне доведите пьесу так же хорошо до конца, как начали, а тогда и обниматься лезьте…
Единственно, что огорчало нас, это – публика. Первые десять – пятнадцать рядов были заняты «сильными мира сего»: капитанами и лейтенантами госбезопасности, вольнонаемными инженерно-техническими служащими и их семьями. Среди них восседал, алея петличками френча, сам Шемена. А дальше – сплошная серая масса лагерных охранников. Они во время действия кашляли, сморкались, лущили семечки, сплевывали на пол и как-то глупо хихикали в далеко не смешных местах пьесы.
Пошел второй акт.
Здесь я должен сказать несколько слов о самой пьесе. Действие происходит в баре на берегу Миссисипи. Внезапно поднявшаяся вода в реке делает пленниками небольшую кучку посетителей бара. Все они очень различны по своему положению в мире. Тут и богачи – Бир и Фрезер, и хозяин бара, и негр-слуга Чарли, и случайно забредший музыкант, и адвокат О’Нейль, и проститутка Лицци. Перед лицом смерти, когда вода подходит к самым дверям бара и спастись становится невозможно, все предрассудки, порожденные человеческими слабостями и пороками, исчезают как дым и в людях остаются только подлинно-прекрасные начала. Но как только минует опасность, снова надеваются непроницаемые, холодные маски. Пьеса хорошая, умная и глубоко трагическая.
К концу второго акта наступает кульминационный момент. В щель под дверью просачивается вода. Свет тухнет. Я стою на авансцене и зажигаю свечу. Все посетители бара смотрят на мою свечу, как на что-то страшное, последнее, за которой стоит уже смерть. Я чувствую, что я играю так, как нужно, я вижу, как мелко дрожат мои пальцы, держащие свечу, я ощущаю панический страх на своем лице и понимаю, что настроение передалось всему залу – публика сидит тихо, напряженно, не слышно ни кашля, ни плевков.
