Николая Петровича дома не было. Я сел у окна и задумался. Как всегда, в большой соседней комнате шумели и ссорились дети. Вошла Галина и бесцеремонно уселась на мою кровать.
– Ну, как ваши дела? – спросила она.
Я с первой встречи невзлюбил эту самонадеянную, неразвитую и грубую девушку. Она же меня открыто ненавидела. И теперь появление ее было особенно мне неприятно.
– Ничего, – нехотя ответил я. – В одном месте отказали.
– В редакции?
– Да.
– Почему?
– Потому что я, Галя, на каторге был…
– У нас в стране каторги нет. У нас есть только исправительно-трудовые лагеря.
– Это один чёрт! – раздраженно сказал я.
– Нет, не один чёрт! – настойчиво возразила она. – На каторге наказывают преступников, а у нас – перевоспитывают…
Я не стал спорить и замолчал. Она долго и презрительно разглядывала меня и вдруг сказала:
– Я комсомолка и не люблю, когда о моей стране говорят плохо.
– Я не говорю, что – плохо, – на всякий случай отвел я обвинение.
За дверью оглушительно взвизгнул маленький Коля. Галина поспешно вышла.
– Долго вы, сволочи, мерехлюндию тут разводить будете? Слышите! Сейчас же замолкните. Распустил вас батька! Шляется старый чёрт где-то по бабам, а за детьми не смотрит. Эх, мать была бы, она бы и вам и шалопаю старому всыпала бы по первое число! Утри сопли, Колька!..
В два часа дня я все-таки снова пошел в редакцию. Горовец сухо сказал, что работы у них нет.
Выйдя из редакции, я направился в дешевую столовую, ругая себя за вторичный визит.
После плохонького рабочего обеда, от которого в желудке была несусветная тяжесть, а есть все-таки еще хотелось, я, сделав подсчеты ежедневных расходов, пришел к заключению, что если вскоре не найду работы, то через полмесяца жить будет не на что.
Николай Петрович пришел поздно и слегка навеселе. Узнав о моей неудаче, он подпер голову и задумался.
– Это плохо, – тихо заметил он. – Значит, на вашего брата смотрят весьма косо. Попытайте счастья еще где-нибудь.
Целую неделю ходил в поисках работы, встречали на первых порах неплохо, но как только узнавали всю подноготную, то немедленно следовал отказ. Измученный напрасными поисками, решил играть ва-банк и пошел на обман. Случайно узнав, что художник кинотеатра «Ураган» повесился по неизвестным причинам, я направился к директору кино.
Невысокий, подстриженный под бобрик, суетливый директор кино встретил меня обрадованно.
– Так вы, того, художник?.. Очинно кстати. Мой старый, понимаешь, удавился… Подвел, дьявол! Тут надо, понимаешь, рекламу к новому фильму «Антон Иванович сердится» делать, а он, понимаешь, давится как раз в енто время… Ты, это самое, когда можешь к работе приступить?
– Хоть сегодня.
– Тогда, это… – директор запустил широкую пятерню с грязными ногтями в щетину бобрика. – Ты, это самое, приступай к работе, а оформимся мы завтра. Ставка – 300 ру блей в месяц. Ах, дьявол, вот не вовремя душиться задумал… На-ка тебе фотографию… или – погоди, не эту… вот здесь баба покрасивше. Нарисуй эту… чтоб как симпомпончик была! Иди вниз, скажи старику швейцару, чтоб провел тебя в подвал, где наш покойник работал. Там, наверно, краски и кисти остались после него, если перед смертью не загнал он их на толкучке… Вор, понимаешь, был отчаянный… Даже клей один раз продал, тухлый, вонючий клей, а продал, дьявол, – ловкий был человек; ничего, понимаешь, не поделаешь – талант такой у человека.
Директор говорил быстро, захлебываясь и все время нервно что-то перебирал на столе.
Я спустился в подвал, разыскал среди ультрахудожественного беспорядка все художественные принадлежности покойного мастера рекламы, развел краски и рьяно приступил к малеванию, но на душе было холодно и пусто, моя судьба все еще висела в воздухе. Директор был явный и типичный партиец, и «врага народа» он не захочет держать у себя. Остается одно: скрыть от него настоящее положение. Но как скрыть? Ведь по паспорту видно, что я сидел «за политику». Кроме того, у меня спросят военный билет, а билет мне заменяла справка из райвоенкомата, гласившая, что такой-то, «рождения 1917 г., призыву в Красную Армию не подлежит как бывший осужденный по 58-й статье пункт 10 на 5 лет заключения, с отбыванием в исправительно-трудовых лагерях НКВД и на 2 года поражения в правах после отбытия срока наказания». В райвоенкомат я должен буду явиться снова лишь через 2 года. Следовательно, как ни крутись, а личность моя при желании устанавливается очень быстро.
К вечеру реклама была готова. На огромном фанерном щите красовалась голова испуганной девушки. Краски всех цветов покрывали ее лицо. В глазах светился настоящий ужас. Я сам удивился своему умению. Директору же реклама очень понравилась.
Он оказался доверчивым парнем. Анкету нового служащего заполнял с моих слов и только в самом конце попросил паспорт для того, чтобы посмотреть номер. Я врал безбожно, перечисляя «места последних работ», и с бьющимся сердцем полез за паспортом. Ведь если попадусь на неправильных сведениях, то – снова тюрьма.
Но директор страшно торопился, он мельком взглянул на номер паспорта и вернул его мне, на ходу бросив:
– Чегой-то у тебя одногодичный паспорт?
– Да с метриками была путаница, вот и дали на год… – невинно ответил я и сам удивился спокойной интонации своего голоса.
Николай Петрович радостно встретил известие о том, что я принят на работу, но когда узнал, как это случилось (я, чувствуя к нему большое расположение и будучи уверен, что Круглов никогда меня не выдаст, ничего не скрывал от него), то несколько помрачнел:
– Узнают – посадят.
Потом зашла ко мне Галина.
– Ну, поздравляю вас…
– Спасибо, Галя… – искренне поблагодарил я.
– Только знаете что: вы нечестным путем устроились в кино, вы обманули директора.
Я ошалело посмотрел на нее. Неужели Николай Петрович поделился с нею моей тайной! Не может быть! (Позднее выяснилось, что она просто подслушала наш разговор.)
– Да, да… – продолжала она, беззастенчиво любуясь моим испугом. – Это подлость. И, собственно, как комсомолка, я должна была бы предупредить директора кино, кого он принимает на работу. Вы не обижайтесь, но честный комсомолец должен сделать это… Впрочем, я пожалею вас…
– Идите! – закричал я, взбешенный, чувствуя, что неуместно теряю самообладание. – Идите и заявите, что хотите и куда хотите. Только избавьте меня от вашего присутствия!
– Ну, что ж, в таком случае – пойду. Это долг комсомолки.
Я рванулся, распахнул дверь и крикнул:
– Вон!
Галина трусливо, боком вышла из комнаты и, прислонясь к буфету, истерически, как она кричала на детей, завопила:
