Все чаще и чаще мне приходила мысль о самоубийстве. Для чего влачить такое существование? Для чего жить?
Отчаявшись, написал брату, и он мне немедленно выслал денег – где-то занял.
И опять потянулись серые, полные тоски и безнадежности дни.
Сапожник Кузьмич однажды, под пьяную руку, убил жену железной сапожной лапой. Его посадили в тюрьму, а жену похоронили за счет государства. Комната оказалась пустой. Через день туда въехал какой-то заведующий продуктовым магазином с женой и мальчиком лет десяти. Они навезли уйму вещей, заставили комодами и буфетами коридор, провели радио. Репродуктор вопил с утра до ночи.
…широка-а страна-а моя родна-а-я…
Я, духовно опустошенный, безвольный, лежал животом на подоконнике и смотрел во двор. И тут вдруг я вспомнил одного товарища, покончившего с собой на дворе Бутырской тюрьмы старым тюремным способом: во время прогулки он разбежался и со всей силой ударился наклоненной головой в каменную стену. «Да – подумал я, – а на нашем дворе даже и каменнной стены нет. Пожалуй, забор проломишь скорее, чем голову… Впрочем, этот же способ можно варьировать – сползти на животе с подоконника, полететь вниз и удариться головой о груду кирпичей под окном. И – сразу всему конец…»
Я зачарованно смотрел на эти кирпичи. Рисовались какие-то мелкие жизненные эпизоды, вспомнились картины детства. Волга, шлепающий по ней буксирный пароход, вот отец идет с удочками на берег, вот мать, брат, сестра…
Я не помню, сколько времени смотрел на кирпичи, только вдруг руки мои медленно взялись за подоконник, и я пополз вниз головой…
Мысль заработала с удивительной ясностью. Я увидел играющих детей на дворе и с интересом следящих за мною.
– Дяденька, упадешь! – крикнул маленький мальчик.
Руки не решались разжаться и выпустить подоконника.
– Эй, не по харчам физкультуру затеял! – вдруг раздался голос позади.
Я рывком впрыгнул в комнату и обернулся. В дверях стоял Николай Петрович, слегка пошатывался и добродушно улыбался; левый карман его брюк подозрительно оттопыривался. Я, как во сне, сделал два шага и устало сел на кровать.
– Чего ты? – весело спросил Николай Петрович. – Брось кручиниться! Ты лучше… того… выпей вот со мной чарочку…
Он придвинул стул к окну, вытащил из кармана бутылку водки, поставил ее на подоконник и нетвердой походкой прошел в большую комнату. Через полминуты вернулся, держа в руках два граненых стакана и тарелку с корками хлеба и малосольным огурцом.
– Горевать, брат, нечего, – утешал Николай Петрович, разливая водку по стаканам, – ты смотри на меня… Я все потерял: жену, имущество, положение и даже… облик интеллигентного человека… Дети растут уродами… А все почему? Как ты думаешь?..
Я молчал, все еще никак не придя в себя.
– На, пей! – властно сказал Николай Петрович, подавая мне полный стакан водки. – Я сегодня с утра пью и… хорошо становится на душе, легко, точно на время и забудешь горе… Пей, говорю!
Я взял стакан и смаху выпил до дна.
Выпил и Николай Петрович, смачно, с покрякиваниями праведного пьяницы.
– Э-эх, хорошо!
За окном громко заплакала девочка. Пробиваясь сквозь листву пыльных тополей, солнце жаркими лучами врывалось в комнату, играя круглыми зайчиками на рваных обоях.
– Попробуй сходи к секретарю горкома партии, – предложил Николай Петрович, – растолкуй ему все подробно… не с голоду же тебе дохнуть, в конце концов.
«В самом деле, – подумал я, – а почему бы к „самому“ не сходить?» И решил пойти на другой же день.
В приемной секретаря горкома партии сидело человек двадцать. Я занял очередь и терпеливо стал дожидаться. Я видел, как из кабинета властелина выходили плачущие женщины, насупившиеся рабочие, довольные, самоуверенные «ответственные работники». Я знал, что если я скажу секретарю «хозяина» – юркой, хорошенькой девочке, опрашивающей просителей о их «деле» – если я скажу ей правду, то она просто может не допустить меня в кабинет, – поэтому, когда очередь дошла до меня, я храбро сказал:
– По вопросу пожара на спичечной фабрике…
Девушка с кипой бумаг в руках скрылась за дверью с дощечкой «Секретарь горкома партии т. Огородников» и вскоре вернулась.
– Войдите! – вежливо предложила она.
Я вошел.
Большая светлая комната с венецианскими окнами. Пол застлан огромным, мягким ковром. Два застекленных шкафа с книгами, золотым тиснением сверкают имена авторов: Ленин, Маркс, Энгельс, Сталин… Мягкий диван, мягкие кресла. По углам мраморные колонки, с бюстами тех же, чьи имена на корешках книг, и они же смотрят со стен из дорогих рам. За массивным дубовым столом восседал плотный человек в серо-зеленой «сталинской» тужурке, крепкий, красивый.
Он встал, протянул мне руку.
– Здравствуйте, товарищ… Что – со спичечной фабрики? Рабочий? Садитесь.
Все это он проговорил быстро, деловито, как человек, ценящий каждую секунду. Я сел и вздохнул:
– Простите, товарищ Огородников, я ввел вас в заблуждение. Я, к сожалению, не рабочий и к спичечной фабрике никакого отношения не имею.
Огородников положил руки со скрещенными пальцами на стол и, слегка нахмурив брови, впрочем, довольно весело спросил:
– Почему же солгали?
– Да ведь боялся, что вы не примете меня. Уж очень положение-то у меня трудное.
Он неопределенно крякнул и отрывисто спросил:
– Кто же вы и по какому, так сказать, делу?..
– Я – бывший заключенный, освободившийся из исправительно-трудового лагеря несколько месяцев тому назад.
– Гм… ну и что же?
– Скажите, пожалуйста, товарищ Огородников, наша конституция предусматривает право на труд?
– Странный вопрос. Конечно, предусматривает. Короче: что вы хотите?
– Только одного: раз конституцией предусмотрено, что каждый человек имеет право на труд – я хочу получить работу.
– Как? Вы без работы?
– Да.
– Почему?
– Никуда не принимают.
– По какой статье вы сидели?
– По пятьдесят восьмой.
– Срок?
– Пять лет и – два лишения права голоса.
Огородников поднял пресс-папье и покрутил его в руках.
– Гм… значит, вы – лишенец. Это, конечно, сложнее. Ваша профессия?
– Репортер, художник, геолог-лаборант… У меня их много…
– Да, но все это, вы понимаете… все-таки пятно лежит на вас… и нам трудно доверить вам…
– Так что же делать?
– Ну, например, я могу направить вас в качестве чернорабочего-землекопа на торфоразработки. Там работают и заключенные, и вольнонаемные. Почти все лишенцы там работают.
