– Ура! – крикнули люди в малиновых петличках.
– Ура! – продребезжал единственный голос из толпы заключенных. Это взывал сгорбленный старичок, шатавшийся от слабости. Очевидно, он уже не соображал, что делал.
Построенный наспех большой мост через реку Лунь-Вож был готов. Справа и слева от него возвышались два длинных недосыпанных земляных конуса.
В длину всего моста красовался яркий плакат: «Труд в СССР – дело чести, дело славы, дело доблести и геройства! (Сталин)».
Суетливые десятники быстро расставили бригады землекопов, и работа началась. Забой нашей бригады находился на горе, метрах в ста от левого конуса. Часть бригады работала в огромной пещере старого забоя.
Прибежал Гришка Филон, набивая пену у губ, быстро заговорил:
– Нажимайте, граждане. Сам товарищ Мороз приедет на открытие моста… Говорят, всем скидки со сроков будут… досрочно освободят… оркестр приедет.
Маленький паровозик «кукушка», пронзительным свистом оглашая тайгу, подвозил шпалы и рельсы. Метр за метром укладывали путь.
Профессор Сушков с остервенением нагружал тачку песком, хилыми руками поднимал ее и, покачиваясь из стороны в сторону, вез по скользкому трапу вверх, на насыпь. Я видел, что он тратит последние силы.
– Оставьте, не торопитесь, – советовал я.
– А кто их знает, – отвечал он, прерывисто дыша, – может, и действительно досрочно освободят.
Вскоре приехал духовой оркестр. Музыканты быстро расположились на траве под соснами и заиграли бравурный фокстрот:
…Моя красавица мне очень нравится…
С насыпи вместе с тачкой скатился заключенный и сломал себе шею.
Профессор Сушков, нагрузив тачку, стал ее поднимать и вдруг, охнув, сел на землю, держась руками за живот. Я подбежал к нему и попытался приподнять его.
– Не надо… больно, – простонал он.
Подошел фельдшер, осмотрел профессора и равнодушно сказал санитарам:
– Надорвался… Унесите на лагпункт.
А люди один за другим бежали по узким трапам, сваливались с них, снова поднимались и снова брались за лопату и тачку.
Приехал товарищ Мороз. Толстый, с добротной папиросой в зубах, он ходил от забоя к забою, носком блестящего хромового сапога трогал грунт и спрашивал у заключенных:
– Ну, как грунт?
или:
– Что-то тачка у тебя, брат, мала.
или:
– Запомните, что только через честный, самоотверженный труд вы смоете с себя ваши позорные пятна преступления.
В эти минуты он удивительно напоминал Гришку Филона; мне показалось, что точно так же, как у Гришки, у него набивалась у рта слюна.
После короткого обеденного перерыва около ста человек отказались подняться с земли. Конвоиры кричали, стреляли в воздух, но все было напрасно. Партию человек в двадцать кое-как подняли и погнали на лагпункт в карцер. Я видел, как только они скрылись из глаз начальства, конвоиры дали полную волю кулакам и прикладам.
…Моя красавица мне очень нравится…
Выбежавший на минуту из пещеры Сом подмигнул мне и, показав на избиваемых людей, весело сказал:
– Перевоспитывают!
Насыпь росла прямо на глазах. Оркестр играл без перерыва. Ввалившимися глазами заключенные злобно смотрели на музыкантов и ругались:
– Хоть бы они, сволочи, перестали играть! И так невмоготу!
Со страшным грохотом обвалилась пещера, похоронив восемь человек, в том числе и Сома. Я едва успел отскочить от катившейся на меня большой глыбы земли.
…Моя красавица мне очень нравится…
Товарищ Мороз разрешил поставить полбригады на откопку трупов.
А с моста громко кричал плакат красивыми словами: «Труд в СССР – дело чести, дело славы, дело доблести и геройства! (Сталин)».
Поезд прошел через мост только вечером.
* * *
Три дня я валялся на нарах больной.
Пришел Гришка Филон и принес мне письмо от отца из Москвы. Он долго вертел в руках конверт, потом вытащил из него письмо, отдал мне, а конверт сунул в карман.
– Дай мне и конверт – попросил я.
– Нельзя… Что-то он подозрительный, должен проверить… – И ушел.
Вскоре Гришку Филона досрочно освободили за «ударную» работу. Кажется, он был единственный человек, получивший такую дорогую награду за мост Лунь-Вож.
Прошло полгода. Цинга скрючила мне ноги, и я еле-еле выползал из барака. Я долго не имел весточки из дома, и, когда новый воспитатель – в прошлом крупный аферист, Войцеховский, – вручил мне второе письмо, я чуть не заплакал от радости. В письме, между прочим, отец мне писал:
«Вчера у нас был счастливый день: к нам пришел твой бывший воспитатель Семен Михайлович Огурцов. Пили чай, он нам долго рассказывал о тебе. Потом сказал, что завтра он едет назад в лагерь, где думает остаться на работе по вольному найму. Мы спросили, не будет ли он так любезен и не захватит ли что-нибудь для тебя? Он охотно согласился, сказал, что тебе надо приодеться поприличнее (почему ты до сих пор об этом не писал?). Мы дали ему два больших чемодана с вещами и продуктами для тебя. Получил ли ты их?»
Я сразу понял, для чего у меня отобрал конверт Гришка Филон.
Никаких чемоданов я, конечно, не получил и, думаю, никогда не получу. Да дело и не в чемоданах. Ведь Семен Михайлович Огурцов и был когда-то воспитателем Гришкой Филоном и великолепно знает, что нужно заключенному в советском концлагере. Главное – перевоспитание, а все остальное – вещи второстепенные.
На то Гришка Филон и воспитатель, чтоб знать это!
На этапе
Глубокий трюм баржи. Слышен плеск волн за бортом. В трюме 3000 человек. Кое-где горят фонари «летучая мышь», бросая слабый свет на спящих вповалку заключенных. Душно, сумрачно и смрадно. Рядом со мной сидит на разостланном ватном бушлате о. Сергий и что-то бормочет вполголоса. Бормочет уже давно, тихо и ровно, все одним и тем же голосом. Нас везут по этапу рекой в Усть-Вымь.
В соседнем отсеке, за толстыми столбами, подпирающими палубу, уголовники играют в карты. Они волнуются, вскрикивают и нехорошо ругаются. Мне отлично виден один из них. Он сидит без рубашки ко мне лицом, склонясь над ящиком-столом, на котором тускло горит дрожащая свеча. Он крив на левый глаз, и лицо его покрыто крупными угрями. Ему, очевидно, не везет, он волнуется и нервно кладет направо и налево замусоленные карты.
– Дана-бита… дана-бита…
– Бита! – негромко произносит его партнер, сидящий спиной ко мне. Я вижу только широкие плечи и курчавые волосы.
