— К чему такая спешка? — спросил я его.
— Из-за Айрис, — проворчал он.
К тому времени меня уже одолевала усталость. Мы оба устали.
— Черт возьми, почему мы не можем остановиться здесь и хоть немного поспать?
Кроме того, думаю, смена часовых поясов добавляла нам мучений. Он сел прямо и, протерев глаза, уставился на окутанное туманом серое каменное здание.
— Поехали, — сказал он. — Бензин у нас есть. Нет смысла теперь задерживаться.
Но я уже был на пределе.
— Я остаюсь здесь, — сказал я ему и заглушил двигатель.
Открыв дверь, я уже вылезал из машины, когда он остановил меня, железной хваткой сомкнув пальцы левой руки на моем предплечье.
— Закройте дверь!
Он уставился на меня жестким взглядом.
— В чем дело? Вы еще не проехали и сотню миль. Заводите мотор.
— Я остаюсь здесь, — упрямо и даже раздраженно повторил я.
Не знаю, было ли дело в тумане, нависшем тяжелым удушающим одеялом, в странности и утомительности непрерывной езды по побережью в течение всей ночи, но я вдруг испытал страх. Страх перед этой страной, страх перед Уордом. В основном перед ним. Пожалуй, именно тогда, когда его пальцы словно когти впились в мою руку, я осознал, насколько опасен этот человек.
Я отвернулся, не в силах больше выносить ледяной взгляд этих блестящих в свете приборной панели глаз. Он разжал пальцы.
— Хорошо, Пит, — сказал он тихим, почти спокойным голосом. — Уезжайте.
Он издал звук, отдаленно напоминающий смех.
— Паспорт с вами?
Я кивнул, и он прибавил:
— Отлично! Но вам будут нужны деньги. Довольно много денег, чтобы вернуться в Англию, если вы туда собираетесь.
Он дал мне осмыслить сказанное им, и в машине воцарилось длительное гнетущее молчание. Он потянулся за картой.
— Пакасмайо, — негромко сказал он. — Нет, Сан-Педро-де-Льок. До него около восьмидесяти миль. Дорога на Кахамарку отходит от Панамериканского шоссе в миле или около того, за Сан-Хосе.
Взглянув на меня, он кивнул:
— Там я вас сменю.
Положив карту на полку перед собой, он откинулся назад.
— А теперь, черт побери, поехали!
Я медленно потянулся, чтобы закрыть свою дверь. Выбора у меня не оставалось. Наверное, я мог бы позвонить в британское консульство в Лиме, но я был слишком утомлен, и физически, и душевно, особенно душевно, чтобы преодолевать все неизбежные сложности. Мы уже должны были доехать до перевала и направиться к гасиенде «Лусинда», а были только в Трухильо, и туман стал таким густым, как никогда раньше.
Я еще раз бросил взгляд на отель, думая об удовольствии улечься в нормальную постель, о мягкой кровати. Затем я завел двигатель и поехал назад, туда, где видел указатель на Панамериканское шоссе.
Полагаю, мы попали в тот метеорологический ад, который называется инверсией
[88]. Нас донимала высокая влажность и температура, затормаживая ум и выжимая пот изо всех пор. Я не увидел руин обнесенного стенами огромного древнего города Чан-Чан, лишь туман и дождь, проблески света фар встречного транспорта и беспрерывное мелькание «дворников» перед глазами. Я испытывал необычное чувство, будто путешествую назад во времени, прокладывая себе путь в мир инков и народа Чиму, в мир великих империй, построивших дороги, землебитные храмы и крепости на побережье, а в Андах из тесанных камней, соединенных «ласточкиным хвостом», чтобы противостоять землетрясениям.
В конце концов дождь прекратился. Плантации сахарного тростника простирались на многие мили, перемежающиеся милями пустынных равнин, и все это сквозь туманную дымку казалось каким-то нереальным. В устьях впадающих в Тихий океан рек оазисами среди прибрежных песков зеленели рисовые поля. На несколько минут солнце проглянуло справа от меня сквозь туман — красный шар, едва приподнявшийся над горами. Затем туман, еще плотнее, чем прежде, снова его скрыл.
Уорд зашевелился и заспанным голосом спросил меня, который час. Сейчас он не играл никаких ролей, не жонглировал акцентами. Он еще не вполне пришел в сознание, чтобы изображать кого-то, кроме себя самого. Взглянув на часы, я обнаружил, что забыл их перевести, и сказал ему время, которое показывал цифровой дисплей внизу приборной доски. Было 8:07. Тогда, более для того, чтобы услышать собственный голос, чем оттого, что был в этом уверен, я сказал:
— Мы, наверное, будем в Кахамарке часов в десять-одиннадцать.
Уорд фыркнул.
— Это если нам повезет. Все зависит от того, какие погодные условия будут, когда мы начнем подниматься к перевалу.
Достав сигарету, он закурил.
— Курить хотите?
Он, похоже, уже забыл, что я собирался уйти от него пятьдесят километров или около того назад.
Я покачал головой. Туман был теперь густой, как морской, влажность столь высока, что пот капал у меня со лба, когда я наклонялся вперед. Я напрягал зрение, вглядываясь в молочную пелену. Я снова включил стеклоочистители, и теперь пришлось ехать на скорости меньше тридцати километров в час. Никто из нас больше не заговаривал, Уорд курил в молчании и, докурив сигарету, похоже, снова уснул. Под мерный шум двигателя я время от времени отводил взгляд от туманной дороги, чтобы украдкой взглянуть ему в лицо. Сейчас я знал о нем не больше, чем в первую нашу встречу, если не считать того, что он мне рассказал во время полета из Мехико. Но каким бы необычным ни было то, что я от него услышал, это обрисовывало его характер лишь в общих чертах. Его подлинного содержания, того, что им двигало, я по-прежнему совсем не знал.
Трудно объяснить состояние моего сознания тогда. Страх, настоящий страх, такой, какой я испытал в жизни только один раз. И это случилось, как ни странно, не во время кругосветной регаты, а на моей собственной маленькой яхте, в знакомых водах недалеко от Блейкни. Я шел за группой тюленей в яркий солнечный день и, раздевшись до пояса, фотографировал. Приемника для морской УКВ-связи у меня тогда не было, только обычный транзистор, и я был так увлечен, что пропустил прогноз погоды.
Неожиданно подул сильный ветер с востока, и меня окутала холодная мгла, как это бывает в Северном море. В это время я был напротив Клэя, поэтому спустил парус и направился домой. Мне не было видно церкви ни в Келлинге, ни в Солтхаусе, вообще ничего, указывающего, где берег, и я в конце концов оказался над подводной грядой, что носит название Блэйкни Оверфоллз, с ветром против отлива и почти нулевой видимостью.
То был единственный раз в жизни, когда я испугался по-настоящему. Как и большинство из моего поколения, я не знал на собственном опыте, что такое война, меня не преследовал страх, как старшее поколение. Я имею в виду, в частности, моего двоюродного деда Джорджа и его рассказы об обгоревших людях, которых вытаскивали из воды, о внезапных взрывах, от которых очередное тихоходное транспортное судно шло ко дну. О том, как никто не останавливался для поисков оставшихся в живых, об ужасе перед подводными лодками, один за одним уничтожавшими корабли, пока не остался лишь тот, на котором находился дед.
