Проблема в том, что даже обществу с самореализацией и ростом все равно необходима определенная форма правительства и признанный авторитет. Но кто может ему это дать? Откуда возьмется власть, имеющая силы зафиксировать основные правила этого нового релятивистского общества, помешанного на росте?
Как мы видим, с конца 1950-х и до конца 1970-х годов возникла и добилась успеха новая группа специалистов, потенциально способных стать авторитетом для этой новой культуры. В отличие от научного и политического авторитета, который они заменили, их власть основывалась на беспристрастной способности измерять, ранжировать, сравнивать, категоризировать или диагностировать при отсутствии привязанности к каким-либо моральным, философским или общественным принципам. Раньше люди говорили об общественном интересе, справедливости и правде. Как сказал бы Бентам, старые авторитеты находились во власти «тирании звуков», которую навязывала им философская теория. Новые же были просто техниками, использующими инструменты и приборы, далекие, как они гордо заявляли, «от всяких теорий».
Во время бурных страстей политических дебатов бесстрастные ученые, видевшие свою задачу в том, чтобы измерять и классифицировать, представлялись желанными новыми авторитетами. На самом деле, их подход был и контркультурный, и консервативный одновременно: контркультурный, потому что он перечеркивал все прежние авторитеты, и консервативный, потому что ему не хватало собственного видения политического прогресса. Таким образом, эти специалисты предлагали решение так называемым культурным войнам. Корни неолиберализма стоит искать в биографиях многих ученых, которые ушли из мира американских университетов в 1960-х годах, чтобы к 1980-м годам стать создателями нового конкурентно-депрессивного общества.
Бентам в Чикаго
В Чикаго, в соседних районах с Гайд-парком, есть что-то пугающее. Оно таится в абсолютно прямых улицах конца XIX века со строениями, внешне похожими на традиционные дома зажиточного среднего класса американских пригородов. В центре расположен известный Чикагский университет, который подражает готическому стилю Оксфордского университетского колледжа, дополняемому средневековыми башнями и окнами с витражами. Гуляя по Гайд-парку в тени деревьев, где плющ вьется по стенам и лужайки поддерживаются в идеальном состоянии, посетители парка могут забыть, где они находятся. Напоминанием служат только аварийные телефоны – сверху они подсвечиваются голубым светом и их видно на каждом углу внутри и около университета. Гайд-парк – это святилище покоя и познания, но он расположен в районе Саут-Сайд
[161] города Чикаго, и посетителям парка не советуют заходить далеко, гуляя в любом из его направлений.
Кокон, в котором находится университет, стал эффективным символом в разработке и проведении революционной политики неолиберализма. Чикаго расположен в 700 милях от столицы США, Вашингтона, и в 850 милях от Кембриджа, штат Массачусетс, где стоят столпы американской экономики – Гарвард и Массачусетский технологический институт. Экономисты Чикагской школы были не только тесно привязаны к Гайд-парку, но и находились в нескольких сотнях миль от политического и академического центра страны. Им больше ничего не оставалось, как вести дискуссию друг с другом, и в течение 30 лет после Второй мировой войны они продолжали это делать с особым упорством.
В 1930-х годах ученые, которые стали известны как Чикагская школа, начали придерживаться взглядов экономистов Джейкоба Вайнера и Фрэнка Найта. К 1950-м годам их узы были крепки не менее, чем семейные. Пожалуй, о семейных связях здесь можно говорить даже буквально: Милтон Фридман
[162] женился на Розе Директор, сестре Аарона
[163], являвшегося «стержнем» послевоенной Чикагской школы. Кроме особой географической изоляции, эти экономисты имели ряд интеллектуальных и культурных особенностей. Одной из них была способность сопереживания бездомным.
Пока не начала разрушаться ранее доминирующая программа кейнсианского курса в начале 1970-х годов, Чикаго едва ли принимали за экономический центр, а Гарвард и Массачусетский технологический институт с неохотой рассматривали его как революционный штаб Рейгана. И тем не менее чикагские экономисты постепенно стали коллекционировать Нобелевские премии. Фридман, известный консерватор 1960-х годов, был сыном еврейских иммигрантов и всегда заявлял о том, что никакой поддержки со стороны в его карьере он не получал. Гэри Беккер, другой известный член этой школы, признался, что все они пребывали в «состоянии конфликта»
[164]. Чувство борьбы с традиционными предрассудками в данном случае подогревалось тем, что в США у руля находилась элита либеральной интеллигенции, которая считала само собой разумеющимся свое право на власть.
Начиная с этого момента в отношении к правительству появилась небольшая настороженность. Она распространялась в том числе и с помощью экономического анализа поведения политиков и политических бюрократов, проводимого для демонстрации того, что последние сами были корыстолюбивы, как бизнес или потребители на рынке. Работа Джорджа Стиглера, известного в качестве «М-р Микро» и противопоставляемого Фридману, которого называли «М-р Макро» (шутка заключалась в том, что микроэкономист Стиглер был на 30 см выше своего друга макроэкономиста), развернула внимание экономического анализа от рынков в направлении тех людей в Вашингтоне, которые утверждали, что действуют в интересах общества.
Сомневаться в правительстве не обязательно означает быть против своего государства, и этому есть подтверждение. В самый конфликтный эпизод Фридман посетил Чили весной 1975 года, чтобы консультировать автократический режим Пиночета. Для человека, который открыто говорил о своих анархических симпатиях, сотрудничество с военным диктатором было, по меньшей мере, лицемерием. Фридман парировал это обвинение тем, что он находился в погоне за научным знанием и помогал всем, кто разделял его интересы. В любом случае, Чикагская школа выражала недовольство правительством не из-за слишком большой власти, а, как говорил Бентам, из-за того, что они использовали ее не в научных целях. Проще говоря, по их мнению, политики должны больше прислушиваться к экономистам. Именно это и является самой яркой отличительной чертой чикагцев: они глубоко убеждены, что экономика является объективной наукой о человеческом поведении, которую легко можно отделить от всех моральных или политических факторов.
В основе данной науки находится простая психологическая модель, которую можно проследить от Джевонса к Бентаму. Согласно этой модели люди постоянно ищут компромисс между затратами и выгодами, ориентируясь на свои личные интересы. Джевонс объяснил движение цен на рынке с точки зрения психологической рациональности покупателя, который всегда стремится найти вариант, предполагающий максимальную отдачу от вложенных средств. Чикагскую школу отличало то, что они расширили эту психологическую модель за границы рыночных отношений, применяя ее ко всем формам человеческих отношений. Уход за детьми, встречи с друзьями, свадьба, разработка программы социального обеспечения, подача милостыни, принятие наркотиков – вся эта социальная, этическая, ритуальная или иррациональная деятельность была переосмыслена в Чикаго как просчитанные стратегии для максимизации собственной психологической выгоды. Они называли данную модель «теорией цен» и не видели границ для ее применения.
