Будучи самым настоящим скептиком, Коуз никогда не соглашался с подобными рассуждениями. В настоящей экономике дела обстояли не так просто. Рынки на самом деле никогда не были совершенно конкурентными, поэтому различие между рынком, который работает, и рынком, который «погибает», являлось, по мнению Коуза, всего лишь выдумкой экономической теории. Он считал, что экономистам следует задаться вопросом: есть ли доказательство того, что особенная мера правительства пойдет хоть кому-то на пользу? И под «хоть кем-то» стоит понимать не только потребителей или малый бизнес, но и вообще всех тех, к кому эта мера будет применяться. Приведенный выше аргумент родился напрямую из учений Бентама, который считал, что политика должна руководствоваться не своими понятиями о правильном и неправильном, а статистическими данными о благосостоянии населения. Если сведений, доказывающих необходимость вмешательства государства, недостаточно (а такие данные, как правило, трудно собрать), то политикам лучше раз и навсегда оставить экономику в покое.
Один из выводов Коуза, который имел самые далеко идущие последствия, заключался в том, что монополии не так уж плохи, как привыкли считать экономисты. Если сравнивать монополии с идеальным рынком, эффективным и полностью основанным на конкуренции, то, конечно, в таком случае они нежелательны. Однако такой идеальный рынок Коуз называл «школьной экономикой». Если бы экономисты открыли глаза и взглянули на капитализм, который существует в реальном мире, считал Коуз, то они увидели бы, что регуляция рынка зачастую контрпродуктивна. Если же, напротив, оставить компании в покое, то они могут добиться лучшего результата: не идеального, но лучшего из возможных. По мнению Коуза, функция экономики как науки заключалась в тщательном просчитывании возможных результатов в каждой конкретной ситуации, а не в фантазиях на тему идеального развития событий.
Коуз впервые выразил свой скептицизм в 1959 году, в своей получившей известность работе о рынке телекоммуникаций, чем немало удивил публику. Хотя Чикагская школа и не дружила с правительством, ее представители, по крайней мере, полагали, что рынки должны подвергаться некоторому контролю, с целью не позволять большим корпорациям доминировать на рынке и получать огромные прибыли. Однако все они были заинтригованы критикой Коуза и радикальностью его суждений. Директор предложил ему написать работу, которая бы объясняла его позицию, и позже она появилась под названием «Проблема социальных издержек», обретя славу одного из наиболее цитируемых трудов по экономике.
В результате двадцать один ведущий сотрудник Чикагского факультета экономики, почувствовав неладное, явились на специально созванное совещание, где все присутствующие прочитали работу Коуза и еще в начале вечера единогласно сошлись на том, что они с ней не согласны. Будто на семинаре в университете, Директор представил всем Коуза, дал ему пять минут, чтобы объяснить и защитить свою позицию, прежде чем в атаку пошла вся сила экономической логики. Как правило, на подобных встречах Милтон Фридман брал на себя роль агрессора. Однако в этот раз произошло нечто необычное: оказалось, что его логика не работает. Здесь мы вновь обратимся к воспоминаниям Джорджа Стиглера:
«Рональд не убеждал нас. Однако он отказался соглашаться с нашими ошибочными доводами. Милтон набросился на него с одной стороны, потом с другой, потом еще с одной. Затем, к нашему ужасу, Милтон атаковал не его, а нас. К концу того вечера расстановка сил поменялась. Двадцать один человек проголосовал за Рональда, и никто не проголосовал против»
[168].
Как позже говорил один из студентов Коуза: «Он разделался с чикагцами по-чикагски»
[169]. Его аргументация не подкреплялась какой бы то ни было антиправительственной идеологией. Он вовсе не боготворил этот нерегулируемый «пещерный» капитализм, однако Фридман больше не нашел в чем упрекнуть своего оппонента.
Однако у Коуза было то, с чем чикагские экономисты ничего не могли поделать: он стремился проверить каждое высказывание о том, каким образом должно осуществляться регулирование экономики и как должна выглядеть «хорошая» и «плохая» конкуренция, желая, кроме того, заставить политиков доказать, чем первая отличается от второй. Благодаря своему скептицизму относительно возможности существования совершенного рынка, этот ученый еще в большей степени, нежели Фридман и остальные, ставил под сомнение авторитет государства. По мнению Коуза, лишь научный экономический анализ может определить, нужно ли, в отдельно взятом случае, вмешательство или нет.
Симпатия к капиталисту
Стиглер считал, что на его глазах произошел научный переворот. Теоретическая база для государственного регулирования рынка потерпела поражение прямо в гостиной Аарона Директора. Выяснилось, что до 1960 года даже Чикагская экономическая школа, опираясь на некое метафизическое представление о морали, пребывала в заблуждении, считая, что государство обязано вмешиваться в одни ситуации и не вмешиваться в другие. Теорема Коуза, как позже окрестил ее Стиглер, доказала, что данное утверждение в корне неверно и что нет никаких причин полагать, будто такое регулирование способно автоматически уладить проблемы, возникающие между конкурентами.
Однако это не совсем то, о чем говорил Коуз. В работе, которую он призван был защищать в доме Директора в 1960 году, говорилось, что нет принципиальных причин утверждать, что рыночное регулирование необходимо. Не было принципиальных причин утверждать, что, когда один конкурент использует другого, это плохо. Однако также не было других принципиальных причин говорить о том, что и вмешательство государства – это тоже нехорошо. Коуз просто хотел доказать необходимость четкого экономического анализа имеющихся данных в качестве альтернативы утопиям «школьной экономики». Чтобы являться авторитетом для нескольких конфликтующих сторон в некой конкурентной ситуации на рынке, политикам следует идти рука об руку с экономистами, которые попросту смогут представить им голые факты.
Стиглер и его коллеги были мало заинтересованы в таких рассуждениях. Теперь у них в руках оказалась разрушительная критика морального авторитета регуляторов и законодателей, которые якобы утверждают, что действуют в интересах общества, однако на самом деле преследуют либо свои личные интересы (создание больше работ для чиновников), либо руководствуются чувством зависти по отношению к крупным успешным компаниям. Теперь представлялось очевидным: правительство и левые либералы не смогли понять, что крупные монополистические компании также полезны для общества. А если дать им абсолютную свободу, кто знает, сколько пользы они смогут принести?
С точки зрения чикагских задир, размер бизнес-гигантов позволяет последним работать более эффективно, делать гораздо больше хорошего для потребителей и общества. И они приносят пользу не вопреки своему агрессивному поведению на рынке, а благодаря ему. Не ограничивайте их рост, их прибыль, и вы увидите, что произойдет. Зачем переживать о том, что компании могут стать слишком большими? Возможно, наоборот, они недостаточно большие? К концу 1960-х годов Фридман еще более открыто начал выступать за свободу компаний на рынке. Как он написал в своей знаменитой статье 1970 года для The New York Times Magazine: единственная обязанность корпораций – заработать как можно больше денег
[170].
