Поначалу я не горел особой охотой перекладывать все, что надумал, на бумагу. Я не мог заставить себя. К счастью, никакого внешнего давления в виде, например, компании Red Bull или Стю, который снова должен был стать моим режиссером, не было. Окей, никакой спешки не было, но тем не менее я испытывал стресс, вся инициатива которого исходила именно от меня. Я хотел получить максимум от имевшихся у меня возможностей, мне нужно было сосредоточиться, но моя спина была не в порядке, мой райдинг был сбит, и весь процесс ощущался несколько странно. Еще я нервничал, своей реабилитацией я не был особо доволен. Доктора и мой тренер из Red Bull уверяли меня, что мой диск заживал и что со мной все будет в порядке, но я этого не чувствовал.
Мне нужно было вернуться на байк, чтобы привести свой ум в порядок, чтобы я мог нормально визуализировать, однако физически я все еще был неспособен делать что-то сверхамбициозное. К счастью, мы сумели найти такую локацию, в которой можно было устроить трассу и которая находилась гораздо ближе к дому, чем Лондон.
Я слышал, что Транспортный музей Глазго в Кельвин-Холле пустовал. Владельцы перевезли экспозицию в какое-то новое здание на живописном берегу реки Клайд. Когда мы с ними связались, они разрешили нам бесплатно воспользоваться старым помещением, во что нам, честно говоря, было трудно поверить. Все, что мне оставалось сделать, – это додумать трюки и подобрать заключительную композицию.
Старый транспортный музей был довольно-таки глухим местом. По неизвестной причине его владельцы оставили в нем полную копию железнодорожной платформы в масштабе один к одному. Даже рельсы были. Там же находилась небольшая копия комнаты ожидания и был припаркован старый поезд фирмы ScotRail. Как только я оказался внутри, у меня возникла идея повесить снаружи знак с надписью «Данвеган» как дань уважения своей родине. (Кстати, советую вам не тратить время в поисках билета на поезд до Данвегана – станции у нас нет.)
Именно в этот момент меня осенило. Пролистывая блокнот, я осознал, что мои визуализации выглядят совсем по-детски. Сложными диаграммами в духе Микеланджело там и не пахло. Большая часть моих дизайнов была нацарапана ручкой и включала в себя палочных человечков, всякие стрелки и непонятные пометки. Еще у меня отвратительный почерк. Совсем детский. Тогда-то я и подумал: а что, если я как бы помолодею? Когда я был мелким, у меня не было игрушечного мотоцикла. У меня были вилки и ложки, которые в моем представлении были гонщиками или биэмиксерами. Я прыгал ими через другие бытовые предметы, как если бы они были огромными рампами или препятствиями.
«Погоди-ка, – подумал я. – А что, если трек будет представлять собой детскую спальню? Я, сильно уменьшившийся в размерах, гоняю на велосипеде по полу, заваленному всяким барахлом. Блин, это ж возвращение в детство! Поезд-то у нас уже есть, в конце концов…»
Затем идея стала как бы разрастаться. Все, что предположительно может оказаться в спальне какого-нибудь мальчугана, – вроде космического корабля или пластиковой винтовки, – предполагалось воплотить в гигантских размерах и использовать в качестве поверхности для райдинга. Людям из Red Bull очень понравилась концепция, так что вскоре мы уже спокойно собирали нужные нам предметы. На протяжении трех месяцев мы раздумывали, как употребить огромные игрушечные кубики, четырехметровые цветные карандаши и ежегодные сборники комиксов Dandy, привлекли игрушечных солдат (ну, то есть наших знакомых, одетых в военную форму и покрашенных в темно-зеленый). Еще мы сделали огромную колоду карт. Red Bull даже предоставили нам гигантскую воздушную подушку для практики. Многие объекты были созданы Джорджом и Джоном из Vision Ramps; телеграфные столбы были преобразованы в карандаши и привезены в Келвин-Холл, где мы разложили их на полу. Там же мы разместили муляж стены, ковер и плинтус высотой в три метра. Мы ничем не ограничивались. Кто-то даже построил огромную модель игры «Твистер», по стрелке которой я мог гонять.
Я хотел, чтобы на нашей безумной площадке был танк. Идея висела в моей голове несколько месяцев, так что мы со Стю отправились за одной из таких машин времен Второй мировой. Мы одолжили ее у местного коллекционера из города Дамфрис. Это была та еще зверюга. Пока грузовик вез его к нам, люди останавливались в оцепенении. Не знаю, что они подумали, – может, они решили, что на нас напали. Из танка вырывались выхлопные газы, когда он прогромыхал снаружи Келвин-Холла, а когда я увидел, как он въехал в комнату, когда я увидел, как его дуло приближается ко мне, у меня вообще голова от счастья кругом пошла.
Впрочем, танк, конечно, был крут, но не так крут, как болид «Формулы-1», который нам любезно – или легкомысленно – предоставили для съемок Red Bull: все 4,5 миллиона фунтов болида. Когда с него сняли покрывало, он засиял во всем своем блеске. Я не мог поверить, что они реально привезли его. Не мог поверить я и в существование парня, которому поручили присматривать за болидом. Парень, оставивший машину и, очевидно, сомневавшийся в адекватности людей, которые доверили какому-то парню на велосипеде такую дорогостоящую роскошь, потратил по крайней мере 10 минут на объяснение нам того, что мы можем и не можем делать с машиной. (На заметку: «нельзя» было гораздо больше, чем «можно».) Red Bull также наняли охранника на случай, если у нас в голове перемкнет и мы вдруг решим прокатиться на болиде по Глазго.
По завершении брифинга доставщик закончил полировку машины, достал банку из кабины и распылил полировочный материал на лобовом стекле.
«Хмм, – подумал я. – Неплохо выходит, все серебряное…»
Когда тряпка растерла каплю жижи, напоминающей что-то металлическое, по поверхности машины, стало ясно, что произошло нечто ужасное. Полировочный материал оказался вовсе не полировочным материалом, а краской-покрытием. Вероятно, она использовалась для легированных колес трейлера, в котором привезли болид. Кто-то забыл банку в кабине болида, и теперь доставщик Red Bull по ошибке размазывал по кузову краску. Когда он осознал, что делает, на его лице отобразилась паника. Мы все понимали, что перекраска многомиллионного автомобиля будет стоить огромных денег. Теперь казалось, что с машиной можно что угодно делать – уже все равно.
Во время создания Imaginate я являл собой настоящий кошмар – работа со мной тогда вряд ли могла вызвать особо приятные ощущения у кого-либо. Несмотря на реабилитацию, я все еще испытывал сильные боли в спине. Какие-то дни были ничего себе; какие-то совсем никудышные. Я пытался как-то поймать волну, гоняя по городу с Мартином Эштоном, и еще позже я даже проехался по Глазго с олимпийским огнем в рамках подготовки к лондонским Играм 2012 года, что было довольно-таки круто. Но несмотря на то, что ездить я был способен, я все же испытывал боль, и, когда мы принялись за работу, у меня настала череда взлетов и падений. Иногда мне казалось почти невозможным просто встать с постели.
Когда я начал нормально ездить и камеры работали вовсю, я чувствовал себя кем-то вроде райдера-раба. Я был настроен выполнять линии настолько хорошо, насколько мне позволяют мои способности – в конце-то концов, я эти линии придумал. Но я также работал по тяжелому расписанию, предполагавшему высокие физические нагрузки. Утро я в основном проводил в тренажерном зале, где выполнял реабилитационные упражнения, начинавшиеся обычно в 7.30. Остальная команда обычно прибывала в студию около 9 утра, и мы начинали снимать трюки. Целью было закончить по крайней мере один трюк до обеда. Если у нас получалось, то мы шли в небольшое кафе, находившееся неподалеку, чтобы отпраздновать, хотя такое редко случалось. Часто мы безвылазно сидели в Келвин-Холле и снимали до 10 вечера.
