Оля прошла через захламленную прихожую в гостиную, где царил страшный беспорядок. Всюду валялись глянцевые журналы и горы одежды, в вазах торчали засохшие букеты, на столе – грязные чашки и бокалы, под столом несколько пустых бутылок; пол был усыпан лузгой от семечек.
На стене, над всем этим безобразием, словно парил прекрасный черно-белый фотопортрет хозяйки дома, сидящей в «дворцовом» кресле с высокой спинкой: черное платье с глубоким вырезом, десяток браслетов черненого серебра, мечтательный взгляд и полуулыбка.
– Присаживайся! – кричит хозяйка и скрывается в другой комнате. – Тебя как зовут?
– Наташа, – привычно врет Оля.
– Риека! Очень приятно!
– Кор-рова! – вдруг сказал кто-то неприятным скрипучим голосом, и Оля вздрогнула. – Старая кор-рова! – повторил скрипучий голос, после чего зачастил: – Былдрю! Былдрю! Былдрю! – Потом засвистел протяжно и нежно: – К-и-вис, к-и-вис, к-и-вис!
Голос доносился из птичьей клетки, похожей на замок – с башнями, башенками и флюгерами. В клетке сидел большой зеленый попугай с ядовито-желтой грудкой и длинным синим хвостом. У него было смешное лицо с громадным крючковатым носом, надутыми щеками и выпуклыми подслеповатыми глазками. На макушке попугая красовалось большое желтое пятно – казалось, на нем надет беретик. Он сидел на жердочке, вцепившись в нее массивными когтистыми лапами, и хитро смотрел на Олю.
Она подошла поближе.
– Ты чего ругаешься?
Попугай, склонив голову к плечу, молча рассматривал ее подслеповатыми глазками; потом высунул наружу голову. При этом он издавал нежные свистящие звуки. Оля с опаской потрогала пальцем жесткие сине-зеленые перышки. Попугай, закатив глаза, высунулся еще дальше. Он, видимо, собирался упасть в обморок от удовольствия.
– Киви, не приставай к девочке! – сказала появившаяся Риека.
Попугай проворно втянул голову в клетку и пронзительно заверещал:
– Кар-р-раул, кр-р-ошка! Былдрю! Былдрю! Былдрю!
– Сейчас, моя ласточка! Сейчас, мой мальчик! Сейчас мамочка даст тебе зернышек и сладкий сухарик! – запричитала Риека, доставая попугая из клетки и усаживая себе на плечо. Попугай, нежно посвистывая, зарылся клювом в ее короткие волосы. Оля раскрыла рот, рассматривая Риеку: босая, длинноногая, в ярко-красном распахнутом кимоно и попугаем на плече. Хороша!
– Жрать охота, – сказала Риека. – Я, как расстроюсь, мету как не в себя. Ты как?
Обстановка на кухне была под стать комнатной: распахнутые дверцы шкафчиков, опрокинутые коробочки со специями, пустые банки с яркими этикетками, рассыпанные зерна. Риека, нисколько не смущаясь, отпихнула ногой ящик с пустыми пивными бутылками, сгребла со стола гору немытой посуды, с грохотом обрушила в мойку.
– Ко мне тут соседка ходит прибираться, сейчас к дочке уехала, – пояснила. – Дочка у нее родить должна. А у меня руки не доходят, то репетиции, то спектакли. Так и живем.
– Дур-ра! – сказал попугай.
– Посажу в клетку! – пригрозила Риека. – Вроде должна вернуться на днях. – Она с треском распахнула окно и высунулась наружу, сбив с подоконника бутылку йогурта: – Теть Паш! Вы уже дома?
Ей никто не ответил.
– Ч-ч-черт! – повторил попугай и, мелко кивая головой, зачастил: – Былдрю! Былдрю! Былдрю!
– Не вернулась. Ну что за день, а? Да, да, сейчас, сейчас, моя лапочка, сейчас будем кушать!
– Что такое «былдрю»? – спросила Оля.
– Это – «благодарю». Киви хочет кушать и благодарит мамочку. Сейчас, мой хороший! Сейчас, моя ласточка!
Смахнув крошки с блюдечка, стоявшего на столе, она насыпала туда проса и семечек.
– Давай, мальчик! – пригласила попугая. Тот шумно перелетел с ее плеча на стол и поковылял к блюдечку. А Риека принялась доставать из холодильника свертки и банки и нюхать их.
– Сыр? Бр-р! Ну и вонь! Творог? Вроде ничего, берем! Печень трески? Берем! Колбаса! Наташ, нарежь, пожалуйста, а я сварю кофе. И не давай ему жрать колбасы, он дурной, хватает, что видит. Однажды чуть лапти не сплел – хлебнул виски!
– И что? – спросила Оля.
– Ничего! Сутки в отрубе был, я уже думала, кранты.
Наконец кофе был готов, стол накрыт, и девушки уселись обедать.
– Ешь, не стесняйся! – командует хозяйка. – Я, вообще-то, на диете, ну да ладно, все перегорит. Денек не того-с, надо снять стресс.
– Что такое «Касабланка»? – спрашивает Оля.
– Кабаре.
– Ты работаешь в кабаре?
– Уже нет. Папа Аркаша меня выпер, сама видела. Теперь я безработная.
– Он показался мне хорошим человеком, – сказала Оля.
Риека, перестав жевать, уставилась на нее. Щека ее была раздута, как от флюса.
– Папа Аркаша? Вообще-то, ничего. Бывают хуже. То есть режиссер он, конечно, классный, с фантазией, и баб офигенно чувствует. – Она задумалась на миг, потом добавила: – Я вот чего думаю, может, он голубой?
Оля пожала плечами.
– Уж очень он баб чувствует! Знаешь, эти голубые дадут форы любой бабе. И задом вертят, и глазки строят. Искусство! Хотя, с другой стороны, он был женат… да и сейчас у него какая-то шмара проживает…
– А кем ты работаешь?
– Танцовщицей. Богиня Майя.
Оля украдкой скользнула взглядом по длинным обнаженным ногам Риеки – ярко-красное кимоно распахнулось и явило миру черные кружевные трусики, – и содрогнулась, представив себе шалман с пьяной публикой, гогот, звон стаканов.
Риека рассмеялась:
– Да нет, у нас в «Касабланке» нормально. «Касабланка» – театр! Аркашка классный режиссер. Он даже из этой безмозглой Барби конфетку сделал. А Орландо подобрал чуть не на улице, полумертвого. Сотворил номер – публика кипятком писает. Я уже не говорю о моей Майе. Художник от Бога! Правда, у него крыша едет, сильно торчит на ретро. Ой, да все мы с приветом! Ага? А ты у нас кто?
– Никто. Я здесь совсем недавно, несколько дней. Приехала к подруге, у ее мужа бизнес. Обещал мне работу…
Она вздохнула, от души надеясь, что ее голос звучит естественно. Оля органически не переносила лжи, и сейчас ей было очень стыдно. Авантюристическая жилка начисто отсутствовала в ее характере.
– И чего?
– Уехали куда-то за границу.
– И чего теперь?
– Не знаю. Домой, наверное.
– А дома?
– Может, вернусь в библиотеку. Если возьмут.
– Ты библиотекарь? Оно и видно. А сейчас ты где? В гостинице?
Оля кивает. Замечание Риеки кажется ей обидным.
– Понятно. – Риека задумалась. – Ешь давай, – сказала она, видя, что Оля перестала жевать. – Главное, головку держать. И кураж! А ты очень нежная, тебе надо все на блюдечке, знаю я таких.
