Их единственная ночь… когда они любили друг друга… она чувствует его руки на своих плечах… когда он читал стихи… и там были слова… Оля так глубоко погружается в свои мысли, что уже не слышит, о чем рассказывает Старая Юля.
– Слова твои просты, любимая моя, – вспоминает она, – я вижу сны в стихах… во сне идут часы… сжигаются мосты, сбываются мечты… прикосновением ложатся на уста, как дождь, твои власы, из пчел твои персты…
– Глеб! – произносит она и чувствует маленькие теплые взрывы в сердце, в солнечном сплетении, в коленях, а на губах – прикосновение его губ… запах его обветренной кожи…
– Юля, – говорит она вдруг, – мы с Крюшей, наверное, скоро уедем.
– Куда? – пугается Старая Юля.
– К мужу!
– К мужу? – повторяет бессмысленно Старая Юля, в ее глазах читается вопрос: – А у тебя есть муж?
А Оля, захваченная внезапной мыслью, отметая доводы рассудка, и нет силы, способной ее переубедить. Она словно проснулась… Ее толкнули, и она проснулась! Глеб ждет!
…Суматоха, сборы, беготня по магазинам. Кирюша страшно рад поездке и все время спрашивает:
– Ма, а куда мы едем?
– Домой! – отвечает Оля.
– А здесь разве не дом?
– Здесь дом Старой Юли, а мы поедем к себе домой.
– Ма, – просит Кирюша, – расскажи еще про Цезаря!
Старая Юля растеряна и суетится больше, чем обычно. Готовит бутерброды и чай в дорогу.
– Ничего не нужно, – говорит Оля.
– Как же не нужно! – всплескивает ручками Старая Юля. – Тебе в твоем положении нужно побольше кушать! И Кирюша проголодается… а домашняя еда всегда лучше.
Оля сдается, чтобы не обижать ее. Едут они налегке – немного одежды и деньги.
«Главное здесь! – думает Оля, положив руку на живот. – Невеста с приданым».
Старая Юля очень переживает, надеется, что Оля передумает, и поминутно спрашивает:
– Олечка, куда же вы? Тебе в твоем положении будет трудно в дороге!
– Юлечка, успокойся, – говорит Оля. – Я прекрасно себя чувствую. Я сразу позвоню.
– Хоть Кирюшу оставь! – просит Старая Юля. – Со мной ему будет лучше, дома все-таки!
– Я с мамой! – кричит Кирюша. – Правда, ма?
– Правда. Юлечка, не бойся за нас, мы сильные. Береги себя, ладно? Боник! – зовет она кудрявого песика, который возбужден сборами, вертится у всех под ногами и радостно тявкает. – Боник, береги Юлю. А весной вы приедете к нам в гости! – Она треплет его по извивающейся спинке.
– Ты, Олечка, будь осторожна и, если что, возвращайся. Я буду ждать!
Сборы наконец закончены, такси ждет у подъезда, и они усаживаются на диван перед дорогой. Старая Юля утирает слезы изящным кружевным платочком.
– Ну, все! – говорит Оля. – По коням!
Они выходят из квартиры и спускаются вниз по лестнице. Кирюша и Боник умчались вперед, и усиленный эхом лай Боника доносится снизу, как из глубокого колодца. Лифт, как всегда, не работает.
– Олечка! – кричит внезапно Старая Юля. – Тебе письмо! Пришло еще летом! Совсем забыла! – Она бросается вверх по лестнице.
– Юлечка, осторожнее! – кричит Оля. – Не торопись! У нас еще есть время!
Старая Юля возвращается минут через десять, взволнованная и запыхавшаяся, с письмом.
– Слава богу, я вспомнила, куда положила! – кричит она радостно.
Оля сует письмо в карман куртки.
Последние поцелуи, объятия и слезы. Оля взволнована мыслью, что совсем скоро, завтра днем, она увидит Глеба… «Скорее, скорее!» – нетерпеливо бьется сердце. Кирюша возбужден от предстоящего путешествия на поезде и вырывается из рук Старой Юли, а Старая Юля рыдает и крестит их, как будто провожает на край света, и им уже никогда не суждено свидеться.
Они благополучно прибывают на вокзал, находят свой поезд и занимают места. Кирюша сидит на коленках на полке, смотрит на перронную суету за окном и поминутно спрашивает:
– Ма, мы уже скоро поедем?
– Скоро! Уже скоро! – отвечает Оля и достает из кармана курточки письмо от женщины по имени Клавдия Антоновна Глушенкова. Название города кажется ей смутно знакомым, но кто такая Клавдия Антоновна, она не знает.
Глава 10
Снова старая дача
Глеб сидел за письменным столом, просматривая бумаги, весь, годами копившийся хлам, отбирая письма и поздравительные открытки, откладывая газетные и журнальные вырезки с криминальными хрониками и кулинарными рецептами, потрепанные записные книжки, бумажные клочки с номерами неизвестно чьих телефонов, собираясь все это сжечь. Вчера он уже сжег целую коробку ненужных бумаг, одежду отдал санитарочке из своей лечебницы… уже не своей! «Как же мы без вас, Глеб Юрич?» – заплакала сестра Лариса, вдовица, имевшая на него виды, по утверждению Бориса. Он успокаивал их, как мог, и неожиданно для себя пообещал приезжать раз в неделю консультировать…
Он уже отобрал то, что заберет с собой – одежду, компьютер, книги, пачку писем и фотографий. Набралось немного, достаточно будет его спортивной сумки. В новую жизнь он вступает не обремененный ничем, кроме памяти.
Глеб трет подбородок и вздрагивает от непривычного прикосновения к гладкой коже – борода тоже осталась в старой жизни. Взглядывая в зеркало, он переживает мгновенный испуг, не узнавая себя. На ум приходит чеховская фраза о «бритой актерской физиономии». Он уже забыл, как выглядит без бороды.
За окном – ранние осенние сумерки. Прекрасная еще вчера погода сменилась моросящим дождем и легким туманом, неопровержимо доказывая всем неверующим, что лето закончилось навсегда. В том числе и бабье. Он смотрит на блестящие от дождя деревья, все еще с листвой, чья яркость лишь слегка полиняла от тумана… видит круглую оранжевую висящую в воздухе, как шаровая молния, крону пионового дерева… видит темные, почти неразличимые в конце сада кусты сирени…
Борис предложил продать дачу, но Глеб отказался. Его крест – ему нести. Борис пожал плечами: «Как знаешь!» Завтра заканчиваются переговоры о покупке заводика по производству безалкогольных напитков. На основе его развернется совместное с немцами предприятие, отечественный филиал «Густава Бауэра», производящий напитки, настои и различные диетические добавки из маркантии коники.
– Название придется сменить! – говорит Борис, страшно деловой, мечущийся между своей больницей для «раскормленных самок» и новым замечательным увлечением, которому решил посвятить всю оставшуюся жизнь. – Чтобы конкуренты не выследили.
Глеб ни во что не вмешивается, в глубине души понимая, что Борис прав. С сожалением и ревностью вспоминает он о времени, когда Маркантия Божьей милостью принадлежала только ему, и мир, который она открыла, тоже был только его, Глеба.
