– Найн, гофподин. Варвары так не умейт, – невозмутимо ответил Игорь. – Я вфего-навфего вынимайт у него вфе плохие вофпоминаний и фохраняйт их… – Он сдернул покрывало с большой банки, наполненной зеленой жидкостью, в которой болталось что-то продолговатое, утыканное проводками, – …здефь!
– Ты перекладываешь его мозг в… репку?
– Это турнепф, – ответил Игорь.
– Удивительные у них способности, не правда ли? – произнес голос сбоку Мокрица. Он посмотрел вниз.
Клямс снял шлем и широко ему улыбнулся. Он весь лучился и казался полон сил, этакий усовершенствованный продавец обуви. Игорь даже костюм ему пересадил.
– Как ты себя чувствуешь? – спросил Мокриц.
– Прекрасно!
– Что это было?
– Сложно объяснить, – сказал Клямс. – Но на слух было как малина.
– А, ну в таком случае все в порядке. Но ты точно хорошо себя чувствуешь? Ты в себе? – не унимался Мокриц, выискивая подвох. Где-то он должен был быть. Но Сы… Экзорбит выглядел счастливым, уверенным в себе и энергичным, как выглядит человек, готовый взяться за все, что подкинет ему жизнь, и выжать из этого максимум.
Игорь сворачивал проводочки с самодовольным видом – там, где подо всеми шрамами, вероятнее всего, было его лицо.
Мокрицу стало немного стыдно. Он был убервальдским пареньком; как и многие другие, он преодолел перевал Вилинус в поисках богатства – поправка: чужого богатства – и не имел никакого права подхватывать модные равнинные предрассудки о клане Игорей. В конце концов, они ведь просто нашли практическое применение тому, что проповедовали и многочисленные жрецы: а именно, что тело – лишь громоздкий покров из дешевых материалов, обтягивающий неосязаемую вечную душу, и, следовательно, менять отдельные его фрагменты, как запчасти, – это все равно что одеваться в магазине поношенной одежды. Игорей всегда огорчало и удивляло: почему же люди не видят, что это и логично, и рационально? Но только пока топор не выскользнет из рук и людям срочно не потребуется новая конечность. В такой момент даже Игорь покажется красавцем.
Чаще всего они были… практичными. Игори, со своей невосприимчивостью к боли, удивительными способностями к исцелению и навыками проведения операций на самих себе при помощи ручного зеркальца, запросто могли бы не выглядеть как коротышка-дворецкий, которого выставили на месяц под проливной дождь. Но даже у Игорин, которые сплошь были красавицы, всегда присутствовала какая-то деталь, дополняющая образ: изящно вырезанный шрам под глазом, кольцо декоративных швов вокруг запястья… Это смущало, но зато Игори все делали от чистого сердца. Даже если это было чужое сердце.
– Кхм, э… отлично сработано, Игорь, – выдавил из себя Мокриц. – Теперь-то ты готов заняться банкнотой, господин, э… Клямс?
Улыбка господина Клямса лучилась тысячей солнышек.
– Уже! – объявил он. – Еще с утра!
– Не может быть!
– Еще как может! Вот, взгляни! – Он подошел к столу и взял листок.
Банкнота переливалась лиловым и золотым. Богатство исходило от нее лучами. Рисунок как будто парил над бумагой, точно миниатюрный ковер-самолет. В ней чувствовались деньги, тайны и традиции…
– Сколько же денег мы наделаем! – проговорил Мокриц. «А куда деваться? – добавил он мысленно. – Придется отпечатать по меньшей мере шестьсот тысяч штук, если только не ввести номинал покрупнее».
Но вот она, такая прекрасная, что хотелось плакать, делать еще много-много таких и складывать в кошелек.
– Как ты успел за такой короткий срок?
– Это в основном банальная геометрия, – сказал господин Клямс. – Господин Игорь оказал мне любезность и изготовил приборчик, который пришелся очень кстати. Это, конечно, не окончательный вариант, и за обратную сторону я еще не брался. Думаю, прямо сейчас и примусь, пока я еще свеженький.
– Ты думаешь, что можешь сделать еще лучше? – спросил Мокриц, мысленно падая ниц перед гением.
– Я весь… полон энергии! – воскликнул Клямс.
– Это из-за электролитов, – сказал Мокриц.
– Нет, в смысле теперь я так отчетливо вижу, что должно быть сделано! Раньше все было как непосильный груз, а сейчас такое ясное и светлое!
– Что ж, рад слышать, – сказал Мокриц, правда, не вполне искренно. – Прошу меня извинить, но мне еще банком управлять.
Он бегом миновал арки и выскочил в незаметную дверь, ведущую в центральный холл, где чуть не столкнулся с Бентом.
– А, господин фон Липвиг, я как раз вас искал…
– У тебя что-то важное, господин Бент?
Старший кассир заметно оскорбился – можно подумать, он стал бы беспокоить Мокрица по неважным вопросам.
– У монетного двора собралось много людей, – сказал он. – С троллями и телегами. Они утверждают, что вы якобы поручили им установить… – Бент содрогнулся. – …печатный станок!
– Все так, – сказал Мокриц. – Они от «Цимера и Шпулькса». Мы обязаны печатать деньги здесь. Это выглядит официально, и так мы сможем контролировать, кто и что выносит отсюда.
– Господин фон Липвиг, вы превращаете банк в… цирк!
– Что ж, у меня есть цилиндр, господин Бент, так что полагаю, я… шталмейстр! – сказал он со смехом, чтобы разрядить обстановку, но лицо Бента вдруг стало мрачнее тучи.
– В самом деле, господин фон Липвиг? И с чего вы взяли, что цирком руководит конферансье? Вы сильно заблуждаетесь, сэр! И почему вы игнорируете остальных акционеров?
– Потому что они не понимают сути банка. Хочешь пойти со мной на монетный двор?
И он зашагал по холлу широкими шагами, лавируя между очередями.
– А вы, стало быть, понимаете суть банка? – спросил Бент, следуя за ним дерганой поступью фламинго.
– Учусь. Почему у нас перед каждым окошком очередь? – спросил Мокриц. – Если какой-то клиент отнимет много времени, вся очередь застопорится. Потом люди станут прыгать влево-вправо по соседним очередям, обернуться не успеешь, как кому-нибудь голову пробьют. Пусть выстроятся в одну общую очередь и подходят к ближайшему освободившемуся окошку. Люди не станут возражать против длинной очереди, если будут видеть, что она движется… Извини, господин!
Последнее относилось к посетителю, на которого он наткнулся. Тот устоял на ногах, ухмыльнулся Мокрицу и произнес голосом из прошлого, которое должно было и дальше оставаться надежно похороненным:
– Кто бы мог подумать, Альберт, мой кореш! У тебя тут все пучком, я смотрю, а? – Незнакомец выплевывал слова сквозь плохо подогнанные вставные зубы. – Жолотые коштюмчики носить повадился!
Жизнь Мокрица пронеслась у него перед глазами. И даже не пришлось для этого умирать, хотя и казалось, что конец близок.
Это был Криббинс! Это мог быть только Криббинс!
