Их прервал шум в холле, и княгиня протянула руку, чтобы Патрик помог ей встать с канапе. Гости начинали прибывать. Мадам встречала их одна. Князь Гуриели никогда не бывал на подобных обедах, потому что, как сказала Хелена, «он ненавидит литераторов!».
Эдит и Осберт Ситуэллы, оба очень высокие, были вынуждены наклониться, чтобы поприветствовать миниатюрную хозяйку. О’Хиггинс рассказывает с некоторой беспощадностью, что «сэр Осберт был похож на английского полковника в отставке, страдающего от диспепсии, высокого давления и хронической скуки. На плечах его сестры (…) была парчовая накидка цвета пыли, из-под которой на худые ноги, обутые в красивые туфли, ниспадало широкое платье в стиле “для будущей матери”. На ней были украшения из зубов диких животных в золотой оправе, инкрустированные аметистами. Ее называли великой жрицей декаданса, но поздоровалась она как английский предводитель скаутов».
Эдит Ситуэлл происходила из старинного английского аристократического рода. Она и два ее младших брата, Осберт и Сэйкеверелл, были очень известны в литературных кругах. Она оказала огромное влияние на многих знаменитых поэтов своего времени. Княгиня была очень оживлена, водка и польская колбаса шли по кругу… Никто по обыкновению не представлялся, следуя известному правилу, причиной которого была неспособность Хелены запоминать имена. Патрик О’Хиггинс мысленно отметил нескольких гостей, один из которых, с небольшой бородкой, напоминал пастора. Сальвадор Дали с момента своего появления делал мрачное лицо, погрузившись в созерцание своих собственных работ – это полностью поглотило его, тем более что вся комната была ими увешана. Вдруг, заметив, что на блюде не сталось больше колбасы, Мадам стремительно покинула комнату, громко крича: «Альбер! Матильда!»
– Какая оригиналка эта княгиня! – сказала Эдит Ситуэлл. – Но все-таки я бы предпочла, чтобы она перестала обращаться со мной как с изголодавшейся полькой.
– Но она русская, Эдит, – с упреком сказал Осберт, немного очнувшийся от летаргического состояния, в котором находился весь вечер.
– Мадам Рубинштейн – полька, – вмешался в разговор бородатый пастор, – я это точно знаю, потому что она моя мать.
Да, это был вовсе не пастор, а Гораций Титус. В комнате повисла смущенная тишина, но княгиня возвратилась к гостям и все вздохнули с облегчением. За ней шел дворецкий азиатской внешности, ростом еще меньше нее, сгибаясь под тяжестью гигантского блюда, на котором лежала гора фруктов и овощей, словно только что из рога изобилия.
– Ешьте, ешьте, – говорила княгиня, – эти овощи из моего собственного огорода в Гринвиче, у меня там загородный дом. Все очень свежее!
– Дар весне! – шелестела Эдит, грызя морковку.
Затем вся компания последовала за Мадам по длинному коридору, украшенному синей плиткой, в столовую, стены которой были обшиты панелями из орехового дерева. Никакого этикета не соблюдалось, княгиня рассаживала гостей, как ей вздумается, казалось, наугад. Впрочем, места распределялись не без умысла. Патрик вспоминает, что «стол был одой розовому цвету: розовые тарелки, бокалы из розового опала, розовые блюда, в середине стояла большая ваза с розовыми пионами». Дэвид Огилви
[103] проскользнул поближе к княгине и услужливо прошептал ей на ухо, впрочем, не без злорадства:
– Я вижу, вам тоже нравится любимый цвет Элизабет Арден…
– А почему нет? У нее же нет эксклюзивного права на этот цвет.
Желая переменить тему разговора, княгиня обернулась к Эдит Ситуэлл и посмотрела на ее величественный головной убор.
– Ай лайк йор хет, ваша шляпа мне нравится.
Она произнесла английское слово «hat» как «het».
– Это не шляпа, дорогая княгиня, это чепец.
– Красиво, и вам очень идет.
– Это мой любимый цвет… зеленовато-желтый.
На другом конце стола Сальвадор Дали на странной смеси испанского, французского и английского пытался рассказать Осберту Ситуэллу о своих нью-йоркских впечатлениях. А тот, внезапно оторвавшись от креветок, посмотрел на Дали и сказал:
– А это правда, что Андре Бретон
[104] прозвал вас Avida Dollars (алчущий долларов)?
Художник немного смутился и пробормотал себе под нос:
– На самом деле это прозвище принесло мне удачу. С тех пор деньги полились рекой. Дурная слава иногда лучше хорошей молвы, в любом случае, лучше, чем безвестность!
– Он прав, – добавила княгиня с полным ртом.
Патрик О’Хиггинс слушал эти словесные поединки как театральное представление, не смея вставить ни слова. В конце обеда Мадам попыталась устроить его в агентство Дэвида Огилви, который ей вежливо отказал. Смущенный и одновременно польщенный, Патрик поднялся, чтобы откланяться. Он поблагодарил ее и сказал, что в журнале все идет хорошо и он не собирается увольняться. Патрик попрощался с Огилви, Гораций коротко кивнул ему на прощание. К его великому удивлению, княгиня проводила его до лифта и неожиданно протянула ему обе руки:
– Не забывайте, что я ваш друг. Будем на связи… Кто знает, что может случиться?
Глава 21. «В золотом аду Хелены Рубинштейн»
О’ Хиггинс возвращался на работу по Парк-авеню в полном смятении чувств. Что за обед! Что за потрясающие люди! Что за странная княгиня!
В то время Мадам было почти восемьдесят лет. И тем не менее эта женщина совершенно не походила на пожилую даму. «Твердый подбородок, бледная матовая кожа, на которой выделялись ярко-красные губы, искусно подрисованные живые и проницательные глаза, которые, казалось, светились во мраке… Ей едва можно было дать и половину ее возраста. Причиной этой вечной молодости были ее жизненная энергия, удивительная способность сосредоточиться и поразительная манера говорить. Ее речь могла нежно журчать, звучать мелодично как музыка, но иногда ее слова жгли, как удары хлыстом. Она могла быть и грозной, и добродушной». Юный Патрик О’Хиггинс был потрясен, очарован и удивлен этой странной женщиной и, конечно, очень впечатлен ее богатством и богемным окружением.
Мадам Рубинштейн оказалась права, и журналу Flair довольно быстро пришел конец. Вскоре после закрытия редакции Хелена позвонила Патрику и пригласила его в кино. Немного удивившись, Патрик согласился и оказался вечером на четырнадцатом этаже на 65-й авеню – вместе с княгиней они собирались смотреть «Бен Гура». В мраморном зале они были одни. Она показала ему два стула в уголке зала.
– Садитесь здесь. Я принесу что-нибудь выпить, и мы немного поболтаем.
Через несколько минут она вернулась с двумя стаканами и ведерком со льдом в одной руке и бутылкой скотча – в другой. Она села и, по обыкновению, положила ноги на удобную скамеечку.
