Глава третья
Ядро этого своеобразного народа [казаков] составляли дезертиры <…> Закон природы и непрерывное прибытие новых беглецов быстро увеличивали их число. Они радушно принимали новобранцев любой национальности, и к ним присоединялись все отщепенцы, чьи преступления вынуждали их покинуть цивилизованное общество. Таким образом, они из простых беглецов превратились в народ. Как можно предположить, их обычаи изобличали пятно, лежавшее на их происхождении.
Генри Тиррелл История Российской империи
Как‑то холодной осенью я отправился в устье Дона и остановился в греческой колонии. На руинах города Танаиса стоит маленькая современная деревня археологов, живущих в деревянных бытовках. Летом на раскопки прибывают экспедиции из российских или германских университетов, и на несколько месяцев это место оказывается наводнено мускулистыми студентами, которые спят в палатках и поют под гитару у костра. Но не в сезон в Танаисе остается только полдюжины мужчин и женщин, их койки втиснуты между полками с черепками греческой керамики и бутылями фотографических химикатов. В это время, пока скифские морозы не покрыли еще Азовское море льдом и снег не занес дорогу в Ростов, пустые бараки сдают посетителям.
Директор Танаиса, начальник этой колонии – Валерий Федорович Чеснок. Как и его коллега в Ольвии, Чеснок оказался на мели: заповедник лишился дотаций, археологов бросили выживать как умеют, будто на льдине, забытой судами снабжения. Вода поступала из источника, отопление было ненадежным, санитарные условия сводились к уборной на улице. Кое-какую еду и сколько угодно водки можно было достать в казацкой деревне Недвиговке (название означает приблизительно “несдающаяся”) в миле оттуда. Овощи в изобилии продавались в богатой, благоустроенной армянской деревне на полпути к Ростову, но только весной и летом. В конце сентября, когда я был там, ученые еще питались неплохо: на завтрак был тушеный карп и свекольный салат, запивалось все это галлонами дымящегося чая из ромашки и степных трав.
Русские археологи обычно описывают всю сферу умственной деятельности, к которой они принадлежат, словом “наука”. В русском языке, в отличие от английского, значение этого слова вовсе не ограничивается естественными или техническими науками; филолог или искусствовед в той же мере является ученым, что и молекулярный биолог, ученым в том смысле, который передает французское слово savant. Ничто – ни сталинский террор, ни тяготы и лишения свободного рынка – не смогло умалить величие этого русского слова. Когда господин Чеснок и его поселенцы называли себя учеными, они, как я понял постепенно, имели в виду не только свои исследования, но и некое духовное, экзистенциальное состояние. В их сознании существует что‑то вроде мраморной стелы с высеченными на ней моральными заповедями, исполнению которых посвящена жизнь ученого. В числе этих заповедей – приверженность истине, верность товарищеским узам, интеллектуальная и личная самодисциплина, аскетическое безразличие к неудобствам или деньгам. Это устав религиозного ордена. Я слышал, как в Танаисе осуждали роман между русским археологом и иностранным исследователем как “недостойный ученого”, поскольку из‑за этого романа женщина-археолог изменила график раскопок.
Однажды я наблюдал, как господин Чеснок разговаривает по телефону с Москвой. Невысокий, энергичный, он стоял у своего стола, расправив плечи, и выкрикивал четкие приказы одному телефонисту за другим сквозь жужжание и шипение помех. Передо мной был артиллерийский офицер на Курской дуге, командующий открыть огонь или связывающийся с командиром батареи, оказавшейся под ударом: “Москва? Алло! Это Чеснок, Танаис. Повторяю: Чеснок, Танаис. Дайте мне Москву! Алло!” Так, через ширящиеся провалы хаоса, через расстояния, которые, кажется, еще удлинились, когда в России ослабели связи периферии с центром, отстаивается единство науки.
Господин Чеснок не потерял присутствия духа. Он написал брошюру под заглавием “Принципы жизни”, с которой могут ознакомиться посетители: его собственный крепкий оптимизм выражен там при помощи цитат из десяти заповедей и американской Декларации независимости. Как‑то ночью, под конец грандиозного спора с одним казаком о коррупции, казацком национализме и судьбе нации, он попытался объяснить мне свою веру: “Все это не такая уж трагедия. Для идентичности важна только культура, а не национальность и не деньги. Россия переживает сейчас бурные времена, но они пройдут, а мы останемся”.
С точки зрения русского ученого, бурные времена, которые после 1991 года принесли с собой первую волну диких капиталистов, часто напоминали новое вторжение степных кочевников. Но когда неведомая орда виднеется со стен черноморского города, у него всегда есть тактический выбор. Первый вариант – запереть ворота на засов. Второй – пригласить вождей кочевников внутрь как почетных гостей. Несколько золотых колец или амфора трапезундского вина могут произвести на них такое впечатление, что они предложат свои услуги для защиты города. Танаис – и как греческая эмпория, и как русский археологический лагерь – как правило, выбирал второй вариант.
Это открытие я совершил как‑то ранним утром, когда брел, спотыкаясь, в уборную через горы глиняных черепков. Я остановился, чтобы полюбоваться видом. Бараки и греческие развалины расположены на северном берегу дельты Дона, над заводью, которая когда‑то была главным его руслом, а теперь называется Мертвый Донец. Вдалеке под низкими облаками свинцом отливало Азовское море. А затем я увидел двугорбого верблюда. Он брел в мою сторону, пока не натянул привязь, потом откусил кусок кустарника, росшего на старом крепостном валу. Позади него я разглядел стоянку ржавых автоприцепов и буксирных тракторов: на них, как флаги, развевалось белье, развешанное для просушки.
Как выяснилось, это был Ростовский государственный цирк, стоящий на своей новой зимовке. Господин Чеснок нашел спонсора: застройщика-спекулянта, который влюбился в дрессировщицу цирковых собак. Цирк переживал тяжелые времена, и дрессировщица были безутешна, поскольку власти Ростова лишили их дотации, позволявшей арендовать дорогое здание в центре города. Спонсор, зная о трудностях господина Чеснока, нашел выход из положения. Он пообещал, что, в случае если Танаис выделит цирку несколько гектаров нераскопанного греческого предместья для зимовки и выпаса животных, он изыщет возможность построить новый кирпичный склад и лабораторию для ученых.
Так и была заключена сделка. Застройщик был счастлив, дрессировщица утешилась, а ученые Танаиса неуверенно вступили в новый мир, в котором культура зависит от милости частных предпринимателей.
С точки зрения городских культур Средиземноморья, от греков до генуэзцев и венецианцев, дельта Дона представляла собой северо-восточный угол мира. И дельта, и дальняя оконечность Азовского моря были местами настолько далекими, они были так подвержены набегам кочевников, туда было так трудно добираться по морю, которое во многие зимы замерзало, что в течение долгого времени купцы из Эгейского и Средиземного морей здесь не обосновывались. Но в хорошие времена здесь можно было нажить состояние. Когда степные правители на материке не воевали друг с другом, караванные тропы – Великий шелковый путь – тянулись через всю Евразию из Китая до дельты Дона.
