Все это не доставляло турецкому султану серьезного беспокойства. Но однажды, в 1637 году, казацкий отряд, рыскавший в дельте Дона, подошел к стенам Азова, а затем в сумасбродном порыве пошел на приступ. Там стоял большой османский гарнизон, который был надежно укрыт зигзагообразной кирпичной кладкой и земляным оборонительным валом, построенным в соответствии с последними достижениями европейской инженерии. Однако защитники были застигнуты врасплох. Полчища казаков ворвались в город и после трехдневного сражения заняли крепость.
Вскоре они потеряли ее снова. Турки вернулись в Азов с подкреплением, и потребовалось еще много лет и много осад, прежде чем Петр окончательно захватил крепость для России. В конце концов, эту работу следовало выполнить профессионально: с окопами, регулярной армией, инженерами-подрывниками, минометными батареями и канонерками. Когда Азов наконец пал, резня была как в байроновском аду; люди, копающие за городом картошку у себя на огородах, до сих пор находят засыпанные траншеи, в которых лежат турецкие кости и пуговицы вперемешку с железными русскими пушечными ядрами.
Петр проделал здесь тяжелую и жестокую работу, однако донские казаки ускакали, покрытые славой. Взятие Азова годилось для казацкого мифа: казаки выступили в защиту России и христианского мира в землях, лежавших далеко за пределами царской державы, без приказа от какого‑либо начальства, без раздумий, без страха перед бесконечно превосходящими силами противника. Это была победа равнинного народа, бедных коневодов из болот и степей над оседлым и тяжеловооруженным народом, жившим за стенами.
Впервые я увидел донских казаков в Ростове. В узком переулке с разбитой мостовой несколько десятков мужчин в униформе с криками тузили друг друга. По русскому обыкновению другие люди, проходившие по улице Суворова, не обращали абсолютно никакого внимания, разве что делали небольшой крюк, чтобы обойти потасовку.
Казаки захватили один из тех приземистых старых купеческих особняков, которые построены как будто из бело-голубых марципанов и цукатов. До революции дом 20 по улице Суворова принадлежал казацкому миллионеру Парамонову. Теперь, пренебрегая приказом горсовета освободить помещение, силы, занимавшие дом, намеревались защищать его как возвращенную казацкую собственность.
Толпой перегородив улицу, они принялись пылко разглагольствовать, обращаясь ко мне. Если вы начитались русских романов, вы узнаете нагайку, когда увидите ее: та кожаная нагайка была короче, чем хлыст, но длиннее, чем линек, один из казаков хлопал ею по широкому красному лампасу своих форменных штанов. На нем была красно-белая фуражка, сдвинутая на затылок на потных белобрысых кудрях, а лицо и шея были кирпично-красными от солнца и ветра.
Старейший из них, с орденским крестом Св. Андрея на гимнастерке, проревел мне: “Мы не бандиты, как на Западе говорят! Нет, мы экологическая партия, партия за охрану окружающей среды! Все, о чем просят донские казаки, – чтобы снесли заводы и вернули нам степь. Мы вернем эту землю природе и привезем всех бедных городских детишек подышать нашим свежим воздухом”.
Он предложил мне подписать петицию, требовавшую прекратить поселение в Донском регионе “неславянских” лиц. Это, как он объяснил, означало “нехристиан”. Так, значит, грузинские и армянские христиане могут по‑прежнему жить в Ростове? “Ну… во всяком случае не мусульмане с Кавказа и не… вы знаете. Ну, евреи”.
В начале своей истории казаки жили во многом так же, как их степные предшественники, мобильными кавалерийскими войсками, мигрируя в поисках сезонных пастбищ вслед за табунами лошадей и стадами коров. В землях, лишенных лесов и холмов, их убежищем в тяжелые времена бывали травяные болота и излучины рек: дельта Дона или, в случае могущественного Войска Запорожского, остров Сечь
[25] за порогами Днепра.
Но у казацкой воли была своя цена: ими постоянно манипулировали соседние оседлые царства. Вплоть до XVIII века, во время долгого конфликта между Речью Посполитой и Россией, казаки могли продавать свою поддержку то одной, то другой стороне. Но с упадком католической Польши они стали все больше подпадать под влияние Москвы и русской ветви христианства – православия. После того как Петр, а затем Екатерина присоединили северное побережье Черного моря к России, казаки начали служить в качестве кавалерии в царских войнах против турок, против Наполеона, против англичан и французов, вторгшихся в Крым. В мирное время правительство стало использовать их как инструмент террора: против евреев во время погромов конца XIX века, против революционеров – участников забастовок и демонстрантов – несколькими годами позже.
Революция 1917 года и последовавшая за ней Гражданская война раскололи казаков на красных и белых. Некоторые примкнули к большевикам, как Конармия – описанная в рассказах Исаака Бабеля красная кавалерия, которая в 1920 году захватила Польшу под командованием Буденного. Другие последовали в изгнание за белыми казачьими атаманами, такими как Краснов. Они оставили своих коней на набережных Новороссийска и выучились водить фиакры и таксомоторы в Париже. Сильно позднее некоторые из их престарелых атаманов, поддавшись соблазну, совершили трагическую ошибку – позволили Гитлеру себя завербовать.
Чувствовать себя казаком – значит переживать мучительный кризис идентичности. Мне кажется, что казаки относятся к категории “сторожевых народов” – верных защитников некоей традиции, центр которой находится далеко, часто уже захиревшей и преданной забвению. Сербы из Краины, жившие на месте современной Хорватии, пока их не изгнали оттуда в 1990‑е, верили, что они‑то и есть самые подлинные и чистокровные сербы, не развращенные вопреки всему, что бы там ни происходило в Белграде, и держали оборону против “германизированных” хорватов и воображаемого натиска фундаменталистского ислама. В Северной Ирландии протестантское сообщество “лоялистов” провозгласило себя оплотом истинного британского духа, сплотившись вокруг британского флага “Юнион Джек” с непримиримым рвением, которое кажется уже устаревшим и даже слегка чуждым в Лондоне или Манчестере. Можно привести и совсем другой пример: буры в прошлом считали себя хранителями “западных христианских ценностей”, водворенными среди варваров прямым указанием ветхозаветного Бога.
Такие народы, “стоящие на страже”, страдают двумя бредовыми психическими синдромами. Первый из них – ложное самосознание: искаженное и параноидальное восприятие внешнего мира. Бурский экстремист противостоит безбожным международным вражеским силам во главе с иллюминатами, чьи лидеры по большей части криптоиудейские американские финансисты и политики. Солдаты свободы Ольстера верят в мировой заговор папистов-фениев (до распада Советского Союза включавший секретное соглашение между Old Red Socks в Ватикане и покойным Леонидом Брежневым в Кремле). Сербские ясновидцы прозревают в именах международных сторонников Боснии зашифрованные чины архангелов Сатаны.
Второй синдром – это господство. Подобный “страж” должен постоянно напоминать себе, кто он такой, демонстрируя свою власть над другими. Эти другие считаются людьми низшими по своей природе, обычно по причине своей расы или религии. Однако они более многочисленны и представляют постоянную угрозу, которую можно сдерживать только путем публичного утверждения своего превосходства. Участники “оранжевого марша”, ежегодно проходящего в североирландском Портадауне 12 июля, раньше устремлялись через туннель в католический квартал, чтобы орать под окнами, показывая, кто в городе хозяин (в последние годы полиция вынуждает процессию изменить направление, баррикадируя туннель). В Боснии сербские боевики в том же духе практиковали ритуальное групповое изнасилование мусульманских женщин.
