Согласившись (по версии Геродота) заниматься любовью с молодыми скифскими воинами, амазонки положили начало новому обществу, в котором брак и война уже не исключали друг друга и женщина могла позволить себе и то и другое. Это общество – Савроматия – в физическом смысле было сформировано из детей, которых амазонки родили скифам. Но в то же время оно было сформировано уникальным соглашением между мужчинами и женщинами. Амазонки отвергли патрилокальное предложение молодых скифов вернуться в Скифию и вместо этого настояли на том, чтобы молодые люди покинули собственные семьи и последовали за ними за Дон, в ту пустую землю “в трех днях на север от озера Меотида”. В этом новом месте, называвшемся Савроматией, каждая из двух гендерных половин общества сохранит некоторые из своих собственных, особых прав. Язык будет, по выбору мужчин, скифским, на котором амазонки (согласно Геродоту) так и не научатся говорить правильно. Но право женщин охотиться, с мужчинами или без них, и скакать в битву навсегда остается неприкосновенным. Женщины, кроме того, сохраняют контроль над сексуальной жизнью и воспроизведением рода, поскольку неписанный договор отдает в этом предпочтение традиции амазонок, согласно которой “девушка не выходит замуж, пока не убьет врага. Некоторые умирают старухами, так и не выйдя замуж, потому что не в состоянии выполнить обычай”.
Между археологическими свидетельствами и разнообразными сказаниями об амазонках, приведенными у Геродота, Страбона, Диодора Сицилийского и прочих, по‑прежнему остается лакуна. Если мы предполагаем, что амазонки так или иначе существовали, и не можем принять на веру классические версии возникновения подобных обществ, наделявших властью женщин, нам необходима более “научная” совокупность гипотез. Многие современные исследователи не устояли перед искушением их выдвинуть.
Михаил Ростовцев (1870–1952), основоположник историографии Черного моря, полагал, что здесь можно усмотреть один из решающих моментов наслоения мировоззрений в истории человечества. Он считал савроматов праиндоевропейским народом, который сохранил социальную структуру матриархата и древний культ Матери-Богини. Но затем “Семиты и индоевропейцы (под которыми Ростовцев, писавший это в 1922 году, подразумевал скифов и сарматов) принесли с собой патриархальное общество и культ верховного божества”. Тем не менее Мать-Богиня скрытно продолжила свое существование, и “амазонки, ее вооруженные служительницы, продолжали существовать также”. Кроме того, савроматы сохранили древние обычаи. Они “поражали греков примечательной особенностью своего общественного уклада – матриархатом, или, скорее, его пережитками: участием женщин в войне и управлении; преобладающей долей женщин в политической, военной и религиозной жизни общества”.
Не все из этих предположений выдержали проверку временем и раскопками последующих семидесяти лет. Савроматы не были протоиндоевропейцами: они говорили на языке иранской группы и были первыми появившимися на Черном море представителями того союза кочевых племен, который мы называем сарматами. А скифы – предшествовавшая им ираноязычная волна – не были в сравнении с ними такими уж поразительно патриархальными. Их культы, как писал Геродот, строились вокруг богинь, таких как Табити, богиня домашнего очага, или Великая Богиня, изображения которой так часто встречаются на скифском золоте, где она подносит кубок со святым “причастием” царю или военачальнику.
Со времен Ростовцева утверждалось, что, когда пастбищное животноводство развилось из “первобытного” неолитического оседлого земледелия, оно принесло с собой новое разделение труда, значительно ущемлявшее женщин: между тем как мужчины постоянно были в седле, перегоняя скот, женщинам пришлось ограничиться домашней работой в шатре или движущейся кибитке. В основе подобных представлений лежат невероятно влиятельные труды покойной Марии Гимбутас о происхождении индоевропейской языковой группы, которые стали чем‑то вроде ортодоксальной установки, текстами, обязательными для феминистских историков.
В общих чертах, Гимбутас была убеждена, что в Юго-Восточной Европе в пятом тысячелетии до н. э. проживала мирная, художественно высокоразвитая, матрилинеальная популяция земледельцев. Это оседлое общество времен позднего неолита было затем разрушено, когда из восточных степей прибыл совсем другой народ: воинственные пастухи, кочевые патриархальные завоеватели, которые победили земледельцев и навязали им собственный, более “примитивный” уклад, в котором доминировали мужчины. Гимбутас назвала этих захватчиков “курганной культурой” за их обычай степного погребения в могильных холмах; люди этой культуры составляли, по ее мнению, ядро носителей протоиндоевропейских языков и распространились на восток, запад и юг со своей родины, находившейся где‑то на просторах понтийско-каспийских степей.
Эта соблазнительная теория могла бы разрешить множество археологических и лингвистических проблем истории. Еще больший соблазн представляет предложенная Гимбутас “ее-стория”, подводящая научную базу под взгляд, согласно которому мир, культура и почтение к религии ассоциируются с женским началом, в то время как война, неравенство, филистерство и скотоводство рассматриваются как феномен мужского доминирования.
Однако версия Гимбутас приемлема не для всех. Ученые сходятся во мнении, что в Юго-Восточной Европе имел место “поздненеолитический кризис” и что оседлая, селившаяся кучно земледельческая популяция уступила место более разреженным моделям расселения, которые в большей степени зависели от скота и лошадей, служивших для пропитания, тяги и транспорта. С этой переменой религиозные культы или мировоззрения, предполагавшие изготовление тысяч глиняных женских фигурок, заместила другая система верований, носители которой отдавали предпочтение солярным символам и вырезали их на вертикальных каменных стелах. Однако по большому счету нет убедительных археологических доказательств, что эта революция была прямым следствием вторжения степняков под предводительством мужчин. Критики Гимбутас предполагают, что эта великая перемена могла произойти по другим, а именно по внутренним причинам. Популяция могла разрастись настолько, что одного зерна для пропитания уже не хватало; появление плуга и все бóльшая зависимость от скотоводства сами по себе могли изменить и усилить роль мужчины.
В чем бы ни заключалась истина, связь, которую Гимбутас усмотрела между кочевым скотоводством и формами общественного устройства, в которых доминируют мужчины, не помогает нам понять индоиранских кочевников – скифо-сарматские народы начали прибывать в черноморские степи почти на три тысячелетия позже. К тому времени оседлые земледельческие народы Средиземноморского региона были насквозь патриархальными, между тем как кочевники и другие “варвары” часто обнаруживали признаки матрилинеального правления. Тимоти Тэйлор из Брэдфордского университета предполагает, что положение скифской женщины, возможно, было очень свободным и прочным как раз до того момента, когда пастушеско-кочевая экономика начала устанавливать первые контакты с самыми ранними греческими колониями примерно в VII веке до н. э., и что именно столкновение с эллинским колониализмом привело к упадку власти женщин.
Возможно, Тэйлор прав: доводы в пользу такой точки зрения найти несложно. Симбиоз с греками трансформировал большую часть скифского общества, перешедшего к экспортной экономике хлеборобов, в которой решающее значение имела мускульная сила наемных работников. В то же время греческие предрассудки и ограничения в том, что касалось женщин, – удивительное, изобретенное ими общество, в котором женщина была фактически лишена какой бы то ни было власти или участия в гражданской жизни, – вероятно, задавали тон, оказывая все более сильное влияние на скифскую знать мужского пола.
