Позднейшие популяции относились к курганам двояко, испытывая, с одной стороны, побуждение “осквернить” и разграбить их, с другой стороны, побуждение признать их священными местами и использовать для собственных погребений. Могильники были очевидным источником сокровищ, но извлечение этих сокровищ представляло собой слишком длинное и сложное предприятие, как для случайных посетителей-кочевников, так и для бригад, действующих подпольным, “криминальным” образом. Многие из гробокопателей легко могли быть официальными уполномоченными каких‑нибудь недавних завоевателей, отправленными добыть для них миллионы.
В то же время было очевидно, что золото и драгоценности умышленно поместил в могильники какой‑то исчезнувший народ. Общее табу насчет нарушения покоя мертвых, должно быть, отбивало у местных жителей охоту вторгаться в курганы, не говоря уже о технических сложностях, с которыми было сопряжено такое проникновение. Не исключено, что здесь выработалась определенная система: по каждой новой завоеванной степной территории проходила волна официально санкционированного кладоискательства, но после этого пришлецы приспосабливали курганы для собственных обрядов и восстанавливали их “священный” статус. Это повторное использование принимало довольно поразительные формы. Скифы или по крайней мере некоторые группы скифов воздвигали на вершинах своих могильных холмов каменные изваяния в человеческий рост. В этом им подражали более тысячи лет спустя половцы (куманы), тюркоязычный кочевой народ, пришедший из Средней Азии и господствовавший в понтийской степи в XI и XII веках. Добавив свои захоронения в скифские курганы, половцы высекли из камня собственных грубых и зловещих колоссов, которые иногда прямо стояли на вершинах могильных холмов, но в некоторых случаях были “похоронены” горизонтально прямо под их поверхностью. Еще и в XIX веке многие курганы были по‑прежнему увенчаны этими каменными бабами – мужчинами и женщинами с плоскими, грубыми чертами лица и в высоких головных уборах, – держащими на коленях кубки. Потом новые землевладельцы начали убирать их оттуда как “идолов” или забирать как “диковины”, и сейчас в редком музее Южной России или Украины вы не найдете ряд половецких гигантов, обычно установленных в музейном саду.
У средневековых итальянских колонистов не было никаких запретов, связанных со священным статусом курганов. Они были одержимы историями о погребенных сокровищах. Иосафат Барбаро, францисканский монах, был видным дельцом в венецианском сообществе Таны, когда в 1473 году один знакомый египтянин рассказал ему о великом сокровище “Индиабу”, последнего царя аланов (сарматов). Этот клад, предположительно, был спрятан в кургане Контебе (возможно, это одно из тюркских слов для обозначения песчаного холма), примерно в двадцати милях вверх по течению Дона от Таны, в районе современного Ростова-на-Дону.
Барбаро (чьи путевые записки были прекрасно переведены на английский в XVI веке Уильямом Томасом) тотчас же организовал рискованное предприятие по поиску клада. Он вступил в долю с несколькими другими венецианскими и еврейскими купцами, привез 120 работников на санях вверх по замерзшей реке и попытался раскопать “меньший курган”, Контебе. Побежденные морозом, они вынуждены были ретироваться в Тану и вернулись в марте, после того как земля начала оттаивать. На этот раз люди Барбаро сумели прорыть в холме огромный раскоп в виде двух рвов мотыгами и заступами, но то, что они там обнаружили, привело их в полное замешательство:
Верхний слой был черен от травы, затем по всей поверхности лежал уголь <…> Ниже лежала зола на глубину одной пяди. Это также возможно, ввиду того, что рядом имеются заросли камыша: при его сжигании получалась зола. Ниже, на глубину еще одной пяди, лежала шелуха от проса. По поводу этого можно сказать, что здесь, когда ели просяную кашу, то сохраняли шелуху, чтобы положить ее на это место; однако я хотел бы знать, сколько надо было иметь проса, чтобы заполнить шелухой, да еще на глубину целой пяди, всю поверхность этого кургана? Еще ниже лежала рыбья чешуя, а именно – чешуя морского окуня и других рыб, и также на глубину одной пяди
[30].
Сокровища так и не показались. Барбаро и его партнерам пришлось довольствоваться “половиной маленькой ручки от серебряного котелка; сверху на ней была змеиная головка”. Тем временем погода испортилась: “Когда наступила святая неделя, принялся дуть восточный ветер с такой яростью, что поднимал землю и вырытые комья и камни и бросал их в лицо рабочим, так что сочилась кровь. По этой причине мы решили остановиться и не предпринимать более никаких попыток”.
Оказалось, что то, что рыл Барбаро, вообще не было могильным холмом или тайником с сокровищами. Сам того не зная, он раскапывал огромный холм кухонных отбросов, возведенный с течением веков меотскими речными рыбаками и их семьями, и когда русский археолог А. А. Миллер откопал их поселение в 1920‑х годах, он обнаружил яму, оставленную венецианцами, и ее размеры в точности соответствовали указанным в книге Барбаро. Рыбья чешуя и зола были по‑прежнему на месте, только шелухи от проса найти уже не удалось. Барбаро заслуживает восхищения по меньшей мере точностью своего отчета и измерений. Но, помимо этого, он имеет право на некоторое наше сочувствие. Курган Контебе находится в Кобяковом городище. Всего в нескольких сотнях ярдов от того места, где команда Барбаро перелопачивала землю на морозе под восточным ветром, в темноте лежала сарматская принцесса посреди золота и драгоценностей, которых хватило бы, чтобы построить в Венеции новую базилику. Но она ждала Володю Гугуева.
Барбаро потерпел неудачу. Однако его повествование об этой неудаче стало не менее ценным вкладом в науку, чем любое “золото аланов”, которое он мог бы отыскать. Оно в очередной раз доказывает, что кладоискательство в курганах уже в XV веке было серьезным видом экономической деятельности в понтийской степи. И также подтверждает, что проникновение в скифский курган (в отличие от более поздней и гораздо менее обременительной практики разграбления греческих городов) представляло собой серьезное предприятие, требовавшее больших и, возможно, порой окупавшихся инвестиций времени и труда.
Впоследствии курганы стали восприниматься как природные ресурсы – своего рода прииски. Но так было не всегда и не для всех, как мы видели. Например, поразительно, что Барбаро подразумевает, что только иностранцы отправлялись в организованные экспедиции за сокровищами, в то время как татаро-монголы, по‑видимому, не обращали на курганы внимания. Однако все запреты потеряли силу, когда Российская держава дотянулась до Сибири, а затем до Черного моря и южных степей. Русские офицеры и помещики, а вслед за ними огромное количество селившихся здесь солдат-отставников, ссыльных или крестьян, перемещенных из Центральной и Северной России, обращались с могильниками как с залежами полезных ископаемых. В наше время, особенно на Западе, одержимом сохранением исторической среды и “национального наследия”, невозможно себе представить, чтобы кто‑то эксплуатировал памятники человеческого прошлого как геологический ресурс – как какой‑нибудь гравийный карьер или торфяник. Но эти тонкие различия придуманы недавно. Помимо крошечного образованного меньшинства, немногие проводили подобные различия в прошлом, и на самом деле, несмотря на то что археологическое “наследие” стало частью националистической идеологии, за пределами Европы и Северной Америки очень немногие проводят их и сегодня.
