Это не было великой любовью. Их отношения начались, очевидно, с физического притяжения и взаимного любопытства, а также, возможно, по указанию Ивана Витта. Он и до, и после Мицкевича использовал Каролину, чтобы разузнать, что замышляют люди, и если для этого ей нужно было делить с ними постель, он на это соглашался. Однако роман между Собаньской и Мицкевичем привел к неожиданному в данных обстоятельствах результату: они подружились. В лице этой знатной и безнравственной молодой дамы Мицкевич нашел собеседницу, с которой можно было говорить без обиняков; он прозвал ее Донной Джованной, подразумевая дерзкую авантюристку, в которой было больше от байроновского Дон Жуана, чем от моцартовского. Она, в свою очередь, была тронута его ужасными провинциальными манерами: он, кажется, обращался с ней попросту, как с каким‑нибудь университетским товарищем из Вильны. В старости она лучше всего помнила об Адаме, насколько груб он становился, когда с жаром произносил речи в ее гостиной. Он совал пустую чашку из‑под чая Витту, как будто тот был проходившим лакеем; а когда при первом знакомстве она осведомилась, чего он хочет пить, он в самом деле говорил с ней, как с официанткой: “Я хочу кофе, но в нем должно быть много сливок и пенка!”
Многие считали эти отношения скандальными в моральном, но в первую очередь в политическом отношении. С их точки зрения, Каролина была российской осведомительницей и коллаборационисткой, и никем больше. Однако Мицкевич, и тогда, и впоследствии, настаивал на том, что она была хорошей женщиной, которой приходилось преодолевать невероятные трудности. Кое-что в ней вызывало его негодование: она была ему неверна, и когда она пыталась объяснить Мицкевичу, что он всегда должен оставаться “одним из многих”, он не мог с этим согласиться. Она бывала надоедливой, требуя, чтобы он писал ей стихи, или донимая – вероятно, по указанию Витта – просьбами показать ей его дневники. Но Мицкевич, в отличие от прочих, никогда не называл ее продажной. Много лет спустя, когда он был в Париже, американская писательница Маргарет Фуллер встретила Каролину на корабле и написала Мицкевичу, чтобы справиться о ней. Он в ответ рассказал о своей ревности (“Я был слишком романтик и слишком собственник”) и выразил надежду однажды встретить Каролину в Париже, а также готовность дать ей добрый совет и утешить: “Если она и теперь такова, как прежде: добрая и чуткая”.
Это был странный выбор слов, но, с его точки зрения, от этих отношений выиграл в наибольшей степени именно он. Как писатель, он взял ее жизнь и перелицевал ее в своем воображении. Тема внешнего вероломства, под которым скрывается внутренняя преданность, предателя, который в действительности трудится во вражеском лагере во имя дела тех, кто считает себя жертвами его или ее предательства, завораживала его и занимала неотступно. Этой темой вдохновлена эпическая поэма “Конрад Валленрод”, которую он написал вскоре после того, как покинул Одессу, – средневековая история о литовском двойном агенте, который проникает в ряды крестоносцев, чтобы уничтожить их. Из этого произведения появился в польском языке термин “валленродизм”, обозначающий губительную двойственность и лояльность с двойным дном, знакомые большинству поляков по собственному опыту. Но эта же тема подарила ему малоизвестную пьесу “Барские конфедераты” – мелодраму об одном эпизоде польской истории XVIII века. Мицкевич, к тому времени находившийся в изгнании, написал ее по‑французски, чтобы прокормить свою семью; парижские театры ее отвергли, большая часть рукописи оказалась утрачена – уцелели только два акта из пяти. То, что сохранилось, на поверку представляет собой плохо завуалированный рассказ о Витте, Каролине Собаньской и зловещих сыскных агентах, состоявших на службе у Витта. Здесь Каролина представлена несомненным “Валленродом”. Как польская графиня, любовница русского генерала в Кракове, она вызывает ненависть и презрение у большинства поляков, включая ее собственную семью, но на самом деле графиня трудится ради спасения своих соотечественников от ареста, ссылки в Сибирь и виселицы.
Похоже, что именно таким образом Каролина объясняла свои поступки Мицкевичу. И похоже, что он ей поверил. Он написал злободневный сонет “Ястреб”, который так и не был закончен или, возможно, чьи‑то ножницы лишили его последней строки. В нем говорится о хищной птице, которая нашла укрытие от бури, прильнув к палубе корабля: “Но не грозит ему безбожная рука…” Сонет продолжается так:
Он гость, Джованна, гость, а гостя встретить грубо,
То значит – бури гнев навлечь на моряка.
Так вспомни, обозри весь путь, судьбой нам данный;
По морю жизни ты средь хищников плыла,
Я в бурях утомлял намокшие крыла.
Оставь же милых слов, пустых надежд обманы,
В опасности сама, не ставь другим капканы
[39].
Однако хотя Каролина Собаньская и была хищной птицей, но отнюдь не преданной графиней “Конфедератов”. Не была она и Валленродом. Собаньская была ловким и преданным агентом царя и в следующие несколько лет нанесла неисчислимый урон своей родной стране.
В 1830 году поляки снова восстали против иноземной оккупации. Ноябрьское восстание началось в Варшаве и в течение года распространилось по оккупированным Россией Польше и Литве. Отчаянная борьба велась и в сражениях с частями русской регулярной армии, и путем партизанских операций в лесу. В 1831 году, когда мятеж начал захлебываться, Витта перевели в Варшаву: он стал военным комендантом покоренного города и взял Каролину с собой. Там она, как говорят, спасла многих пленных польских офицеров от отправки в Сибирь и навещала польских раненых в госпитале. Но главной ее задачей был шпионаж. Витт послал ее в Дрезден, в Саксонию, где она должна была внедриться в круг собравшихся там польских беженцев, среди которых были предводители повстанцев. В Дрездене она в очередной раз прикинулась патриоткой и сочувствующей и завоевала доверие, по крайней мере, части беженского сообщества. Она не только докладывала Витту политические и военные разведывательные данные, но и пыталась, когда это казалось ей безопасным, убедить деморализованных польских офицеров помириться с царем.
Любопытно, что, несмотря на репутацию, которая сложилась у Каролины в Одессе, польские мятежники были более склонны доверять ей, чем русское начальство Витта. Царь Николай I, сменивший на троне Александра в конце 1825 года, питал на ее счет серьезные подозрения. Когда Витт взял ее с собой в Варшаву, царь написал Паскевичу, главнокомандующему русской армией, что Собаньской не следует позволять оставаться в городе и что карьера Витта будет разрушена, если он сделает ошибку и женится на ней: “Она самая большая и ловкая интриганка и полька, которая под личиной любезности и ловкости всякого уловит в свои сети”. В другом письме Николай грубо описал ее как “эту бабу, которая <…> столь же верна г. Витту как любовница, как России, быв ей подданная”.
Собаньской было приказано покинуть Варшаву в конце года. Оскорбленная, она написала по‑французски длинное письмо Бенкендорфу, шефу царской тайной полиции. Это письмо больше ста лет скрывалось в секретных архивах, пока его не опубликовали в Советском Союзе в 1935 году в книге, включавшей не издававшиеся и по большей части неизвестные документы, касающиеся Александра Пушкина и его окружения. Для польского литературного мира это стало ужасным и унизительным потрясением.
