Калусовский пришел просто их проводить, однако не смог противиться приглашению позавтракать на борту судна, а доев, обнаружил, что находится в открытом море. Первый день был жарким и спокойным, на второй разразилась сильная буря, которой Мицкевич наслаждался на палубе, из предосторожности привязавшись к мачте, пока остальные лежали внизу, страдая от приступов морской болезни. Наконец они прибыли в Севастополь, а оттуда в экипаже отправились в Евпаторию, где Витт снимал дом. В Крыму они провели примерно два месяца.
Большую часть времени Витт и Каролина оставались в Евпатории и с виду только и делали, что купались и принимали солнечные ванны. Мицкевич бродил по южным горам полуострова, иногда разъезжая на лошади с одним проводником, иногда в компании Генриха Ржевуского. Молчаливый Бошняк при любой возможности ездил с ними. В разных отчетах об этой крымской поездке даты безнадежно перепутаны, так что невозможно установить, куда ездил Мицкевич и с кем встречался. Он определенно посетил город Симферополь и отправился посмотреть на ханский дворец крымских татар в Бахчисарае и пещерные жилища караимов в горной крепости Чуфут-Кале неподалеку оттуда. Он вскарабкался на вершину Чатыр-Дага и ночевал в татарских хижинах. Однако есть основания полагать, что целью его был не просто туризм. По одной из версий, в Симферополе он встречался с российским драматургом и дипломатом Александром Грибоедовым, только что завершившим свой шедевр “Горе от ума”. Грибоедов был связан с декабристами и, возможно, устроил Мицкевичу конспиративную встречу с польским писателем Густавом Олизаром.
Встреча эта в доме Олизара на крымском взморье точно состоялась. По всей видимости, Мицкевич провел с Олизаром около недели – ночевал в шалаше на пляже, разговаривал с татарскими крестьянами и одалживал книги у княгини Голицыной, которая жила в уединении на берегу в нескольких милях оттуда. Он наверняка беседовал по вечерам с хозяином дома о политике, поскольку Густав Олизар также был поэтом-конспиратором с типичной двойственностью сознания. Он влюбился в Марию Раевскую, дочь русского генерала, – эта молодая женщина пленила и воображение Пушкина. Когда ее отец отказался рассматривать Олизара как потенциального жениха, поскольку он был поляк и католик, Олизар предпринял романтический побег от жестокого мира. Он купил участок земли в Гурзуфе на склонах мыса Аю-Даг над Черным морем и построил там уютную хижину отшельника, чтобы предаться одиночеству. Он назвал имение “Кардиатрикон” (“лекарство сердца”) и посвятил себя сочинению меланхолических стихов и воспоминаний об утраченной любви. Возле берега Олизар начал возводить “храм страдания”, окруженный кипарисами и посвященный Женщине.
Это строительство так и не было завершено. Олизар, несмотря на свою кажущуюся оторванность от жизни, также был тесно связан с декабристами. В 1826 году, после ужасного провала восстания декабристов в Санкт-Петербурге и неудачной попытки Южного общества захватить Киев, он был арестован, а его имущество конфисковано. Из романтического изгнания Олизар отправился в изгнание настоящее. “Кардиатрикон” дешево купила семья Голицыных, которая снесла его и построила роскошную виллу, а в наши дни на этом месте находится полузаброшенный санаторий, в прошлом принадлежавший советскому Министерству обороны.
Время от времени Мицкевич возвращался в Евпаторию и отдыхал день-другой с Виттом и другими его гостями. Однако о своих поездках он, как обнаружила Собаньская, рассказывал неохотно. Она вручила ему одну из собственных записных книжек и предупредила, что, если он не будет записывать наиболее интересные встречи, беседы и впечатления, он их позабудет. В обмен на этот подарок, он должен был показать ей свои записи по возвращении. Так он и сделал, однако она не нашла на страницах почти ничего, кроме зарисовок пейзажей и татарских костюмов. Калусовский сказал ей позднее, что Мицкевич носил в кармане что‑то вроде стопки чистых карточек и иногда присаживался и что‑то энергично, небрежно на них царапал. Но увидеть эти карточки ей так и не удалось.
И все же в определенном смысле она прочитала их впоследствии. Туда Адам Мицкевич заносил заметки, аллюзии и литературные замыслы, которые посещали его, пока он ехал верхом или карабкался по Крымским горам, и которые он развил той зимой и в последующий год в “Крымских сонетах”.
Всего их восемнадцать, первый был опубликован в 1826 году. В Польше они и сейчас широко известны, цитируются и заучиваются наизусть. Они “простые” по сравнению с другими, менее прозрачными стихотворениями, написанными поэтом в то же время, и некоторые из них пользуются популярностью просто потому, что несут в себе патриотический эмоциональный заряд. Это очень прямые и в то же время необычайно беспокойные стихи, постоянно меняющие предмет или стиль обращения, часто восстающие против тех ограничений, которые накладывает форма сонета. Один из приемов, создающих это беспокойство, – память: поэт, наблюдающий экзотический пейзаж, внезапно уколот воспоминанием о другой местности (северной и утраченной), звуком польской речи, даже одной только инакостью и далью этого пейзажа. “Аккерманские степи”, первый и в некоторых отношениях лучший из “Крымских сонетов”, вовсе не о Крыме, а о путешествии по равнинам вглубь страны, от дельты Днестра к гигантской крепости Аккерман. Мицкевич описывает тишину “степного океана”, в которой можно услышать, как мотылек колышет траву:
Как где‑то скользкий уж, шурша, в бурьян ползет.
Так ухо звука ждет, что можно бы расслышать
И зов с Литвы… Но в путь! Никто не позовет.
В этих стихах у Мицкевича впервые появляется образ поэта как пилигрима. В некоторых из них пилигрим – мусульманин, которому святой мирза указывает путь через Крымские горы и долины; в других это странствие откровенно представляет собой изгнание поэта из “родного края, куда мне нет возврата”. Через несколько лет Мицкевич напишет “Книги польского народа и польского пилигримства”, адресованные эмиграции, осевшей за границей после провала ноябрьского восстания в 1831 году. В этом странном произведении, написанном в библейской манере, ставшем опорой и утешением для польских изгнанников в самые тяжелые времена безысходности, паломничество – нечто большее, чем просто метафора физических странствий поляков в чужих странах. Оно становится крестным путем, на котором избранный Богом народ, распятый и погребенный, найдет свою стезю через страдания к искуплению и воскресению всех народов в свободе: “Когда в пилигримстве вашем вы приходите в город, благословляйте его со словами: «Свобода наша да будет с вами». Если примут вас и услышат, то будут свободными; но если пренебрегут вами и не послушают вас, то благословение ваше вернется к вам”.
В той же книге Мицкевич пишет:
Не умер Польский Народ: тело его лежит во гробе, и душа его покинула землю, она ушла от жизни общей в страну, где ждут искупления, она вошла в домашнюю жизнь народов, несущих иго неволи в своем краю и вне своей страны; она ушла, чтобы видеть их страдания.
И на третий день душа вернется в тело свое, и Народ восстанет из мертвых, и все народы Европы выведет из неволи.
И вот уже два дня протекли: один день кончился с первым взятием Варшавы, и второй день кончился со вторым взятием Варшавы; третий день начался, но он не кончится.
