Семью годами позже, в январе 1863 года, разразилось последнее и самое ужасное из польских восстаний XIX века. Мужчины и женщины распевали стихи Мицкевича и Словацкого, маршируя через леса или затаившись в траншеях, надеясь оправдать пророчества о народе-Христе, или “воскресении через жертву”. Когда январское восстание потерпело крах, большинство европейцев решило, что эпоха романтического национализма закончилась навсегда. Будущее, без всяких сомнений, принадлежало наднациональным государственным объединениям – империям.
Тело Адама Мицкевича пароходом было отвезено во Францию и похоронено в Париже. Через много лет, в 1890 году, его выкопали и перевезли в собор Святых Станислава и Вацлава в Кракове, где Мицкевич упокоился среди польских королей.
Затем мир снова претерпел довольно неожиданное изменение. Первая мировая война окончилась крушением четырех империй: Османов, Гогенцоллернов, Габсбургов и Романовых. На всем пространстве вокруг всего Черного моря, от Голуэя до Грузии, и по всему треугольнику, образованному Балтийским, Черным и Адриатическим морями, открывались могилы, и из них поднимались забытые нации, чтобы заявить свои притязания на суверенную государственность. Одним из таких государств стала Польша. От ее раздела до возрождения прошло 124 года.
Людвика осталась в своей могиле у Черного моря, где разыгралась и первая, и последняя страсть Адама Мицкевича. Выражение “в польской земле” на ее надгробии не имеет отношения к политике или территориальным притязаниям. Оно относится к пресуществлению, которое случается везде, где проливается польская кровь или похоронены польские кости. Во многом это подразумевал Руперт Брук, писавший: “Есть тихий уголок в чужой земле, / Который будет Англией всегда…”
[47] В Музее Сикорского в Лондоне есть урна с землей, смешанной с кровью, которую польский солдат взял со склона Монте-Кассино, на который упал его мертвый товарищ. Эта субстанция и есть polska ziemia – польская земля.
Глава седьмая
…Дом —
род доблести, не результат строительства,
любое место, где бы мы ни были в то время, когда
могли бы быть где‑то еще, но верим, что наш выбор верен.
У. Х. Оден Во время войны
Поездка на автобусе из Анкары в Трабзон, бывший Трапезунд, занимает тринадцать часов. Дорога начинается в степи Центральной Анатолии, плавно спускается через лес, минуя прибрежные горы, и выходит к Черному морю. Этой самой дорогой в 400 году до н. э. шел Ксенофонт со своими десятью тысячами греков, возвращаясь домой из Персии. Но в каком именно месте солдаты увидели на горизонте голубую ленту и закричали: “Таласса! (Море!)”, – сказать невозможно.
Некоторые полагают, что это случилось возле порта Орду, примерно в сотне миль к западу от Трапезунда, другие – что греки гуськом спустились с гор немного дальше к востоку. Как бы то ни было, важно, что, когда солдаты закричали “Таласса!”, местные жители их поняли: они тоже были греками. Трапезунд, который они звали Трапезус, был лишь одним из множества городов-колоний, цепью выстроившихся вдоль этого побережья, и связан со всеми остальными греческими поселениями, окружавшими Черное море. Понтийские греки (как прозвали этих поселенцев) уже триста лет жили на этом берегу к тому моменту, когда Ксенофонт появился из пустыни с остатками своей армии, и оставались в этих зеленых, окутанных туманом долинах, бегущих вверх к линии снегов, еще почти два с половиной тысячелетия после. Ими правили римляне, вслед за ними византийские императоры, потом, недолго, Великие Комнины, императоры Трапезунда. Затем пришли турки. Понтийские греки пережили и это, где‑то торгуясь, в чем‑то уступая, отчасти обратившись в ислам. Конец наступил только в 1923 году, когда произошло событие, которое на языке дипломатии называется греко-турецким обменом населения, а на недипломатическом греческом – Katastrofē
[48].
Решившись на безумную имперскую авантюру, Греция, при поддержке Великобритании, вторглась в Западную Анатолию в надежде самой сделаться великой эгейской державой и построить Великую Грецию на руинах Османской империи. Однако вторжение это окончилось не просто поражением Греции в битве при Думлупынаре в 1922 году, но и катастрофическим бегством и резней, в результате которой была сброшена в море не только греческая армия, но и значительная часть гражданского греческого населения Анатолии. Лозаннский мирный договор 1923 года установил границы новой Турции под руководством Мустафы Кемаля Ататюрка. Мировой халифат – пространная, многонациональная и мультирелигиозная империя – взорвался, как погасшая звезда, преобразовавшись в компактное, гомогенное современное государство, в котором были официально приняты мусульманская религия и турецкий язык. Одновременно с этим Греция и Турция договорились обменяться своими национальными меньшинствами. Почти полмиллиона мусульман (многие из которых были греками во всем, кроме религии) были вынуждены покинуть Грецию, а более миллиона христиан (многие из которых в культурном отношении были турками) выслали из Турции. Большинство этих христиан были понтийскими греками, которые покинули свои монастыри и хутора, городские дома, банки и школы и бежали к пристани с тем, что смогли унести.
Все люди в турецких автобусах или направлялись домой, или покидали свои дома. Я ни разу не встретил человека, который признался бы, что путешествует по делам или по долгу службы. Перед каждым пассажиром, карабкавшимся в трапезундский автобус, носился образ дома. Для некоторых это была входная дверь городской квартиры, в которой толпились женщины и дети, плачущие или машущие вслед. Для других это был домик с красной крышей над Черным морем, дом, где семья уже закончила приготовления к встрече и говорит друг другу не дожидаться, ложиться спать. Каждый человек в автобусе нервничал и хотел, чтобы его утешили или отвлекли.
Красивая женщина, высокая и узкоглазая, как казашка, возвращалась из Японии, где она работала на нефтяную компанию, чтобы повидать семью в Гиресуне. Этот город, по‑гречески называвшийся Керасунда, дал свое имя фрукту, который римляне нашли там и рассадили по всем своим владениям, – черешне. Плотно закутанная семья с замужней дочерью в тяжелом хиджабе переговаривалась на режущем ухо бруклинском английском; они направлялись из Нью-Йорка домой, в портовый город Самсун. Пассажиры помогали крестьянской женщине устроить на переднем сиденье ее парализованную, поникшую дочь; мать поправила белый платок на голове девочки, а потом, скрестив руки, завела речь о несчастьях, выпавших на долю ее семьи. Молодая женщина рядом со мной, изучавшая в Голландии науку о средствах массовой информации, рассказывала мне о матери, которая ждала ее в Унье, и о своей стажировке на голландском телевидении. Когда наступила ночь и кривой нарастающий месяц засиял над голыми холмами, она сказала мне, что на вершине Понтийских гор в тот день выпал снег.
Я ехал скорым, мощным автобусом фирмы Ulusoy, чьи междугородние маршруты соединяют весь турецкий полуостров. Примерно раз в час кондуктор спускался в салон со стеклянной бутылью одеколона и лил его в протянутые пригоршни, люди протирали и массировали лица и шеи. Разговоры стихли, пассажиры заснули. Мой бородатый сосед с другой стороны, у окна, хранил молчание. Один раз он повернулся ко мне и произнес, широко распахнув черные глаза: “Я турок!” Затем смерил меня долгим взглядом и снова отвернулся к окну.
