Я наполовину проснулся в Самсуне, а затем в Унье, где сошла девушка из Голландии. Здесь уже ощущалось присутствие Черного моря, но только как гнетущая чернота с одной стороны от шоссе. Следующий раз я проснулся на рассвете: кто‑то плакал и причитал пронзительным голосом. Сначала я подумал, что это кричит полуторагодовалый мальчик, которого укачивали и успокаивали родители через несколько рядов передо мной, но потом понял, что источник крика находится еще дальше – там, где сидела девочка-инвалид со своей матерью. Звук усилился и перешел во что‑то вроде монотонного пения, громкого, протестующего вопля. Несколько мужчин столпились вокруг сиденья, от которого исходил шум; по‑видимому, кричала не девочка, а ее мать. Тихие голоса вокруг переговаривались по‑турецки, и я увидел, что две женщины, сидящие через проход от меня, безмолвно утирают платками слезы.
Двое мужчин спустились в салон, с большим трудом неся парализованного ребенка, завернутого в одеяло с головы до ног, и положили сверток поперек задних сидений, у двери. Тогда я понял, что девочка мертва: должно быть, она умерла какое‑то время назад, в темноте, пока автобус спускался к морю через холмы. Мимо меня прошла ее мать и села возле тела дочери. Ее вопли стали ритмичными, а затем превратились в пение, понтийский погребальный плач, в котором одна и та же музыкальная фраза взмывала и падала с каждой новой строфой.
Впереди, на востоке, ослепительное красное зарево вставало из‑за ближайшего мыса, как будто Трабзон горел. Уже можно было различить море, все еще черное, с тягучими темно-синими проблесками. Когда солнце встало, бородатый человек рядом со мной начал молиться, выпрямившись на сиденье и шевеля губами. Закончив, он сделал мусульманский жест благословения, легко проведя руками по лицу сверху вниз, как будто пробуждаясь ото сна.
Автобус остановился возле мечети, уже освещенной для утренней молитвы. Там ждало такси. Несколько мужчин из числа пассажиров снесли тело девочки вниз по ступенькам автобуса и положили на заднее сиденье. Кто‑то открыл багажник и сделал знак матери; ее лицо исказилось, и она швырнула туда сумку и отвернулась. Чуть погодя ее уговорили сесть в машину. Двое мужчин из автобуса втиснулись на заднее сиденье рядом со свертком, и такси уехало в Трабзон. Водитель автобуса и бородатый человек перешли дорогу и зашли в мечеть. Через освещенные окна я видел их силуэты, падавшие ниц и снова поднимавшиеся.
Они вернулись, и Ulusoy тронулся: до Трабзона оставалось двадцать миль. Кондуктор в последний раз совершил обход с бутылью одеколона. Две женщины через проход от меня продолжали тихо утирать слезы. Встало красное солнце, свинцовые тучи истончились и сгорели. Когда автобус свернул на Таксим Мейдан, главную площадь, было шесть часов утра, но уже стоял ясный жаркий день.
Трабзон построен на гребне горы, между глубокими ущельями, сбегающими вниз к морю. На одной из этих гор стоит разрушенная цитадель Трапезунда, дворец и крепость Великих Комнинов. В самом городе множество византийских церквей, в которых теперь находятся мечети: Св. Евгения, Св. Анны, Св. Андрея, Св. Михаила, Св. Филиппа, пещерная церковь Св. Саввы, церковь Панагия Хрисокефалос
[49]. На мысу в западной части города стоит, овеваемая морским ветром, Айя София. Сейчас там музей. Ее византийские фрески восстанавливали Дэвид Тэлбот Райс и специалисты из Эдинбургского университета.
Есть что‑то от Эдинбурга в деловом центре Трабзона – высокие классические здания из серого вулканического камня, построенные в XIX веке греческими банкирами, греческими пароходствами, греческими филантропами, учреждавшими школы и больницы. Но сегодня прогулка по этим улицам постоянно прерывается из‑за турецкой доброжелательности и любопытства. Мужчины окликают вас с террасы чайханы, чтобы рассказать историю своей жизни за стаканом дымящегося чая, выращенного на склонах над черноморским городом Ризе. В ресторане повар лично за руку отводит вас на кухню, предлагая выбрать одну из шипящих на огне сковородок. Официант осторожно вынимает книгу из ваших рук, чтобы посмотреть, что вы читаете. Сапожник, который чинил кожаный ремень моей сумки, принес мне из соседнего кафе стакан холодного свежего лимонного сока, пока я ждал, а потом всячески пытался отказаться от платы и за сок, и за ремень. Человек в фотомастерской (который, как выяснилось, заменил мою отснятую фотопленку, так что обе эти катушки оказались загубленными) прочитал мне длинную лекцию о том, как некий английский профессор отправился в Эрзурум исследовать массовое захоронение “так называемого геноцида армян” и обнаружил, что все черепа являют собой прекрасные образчики турецких голов, ни одного армянина.
Империя Комнинов появилась здесь в 1204 году, после того как крестоносцы взяли штурмом и разграбили Константинополь; Алексей Комнин, сын византийского императора, бежал в Трапезунд и сделал его своей столицей. Государство Комнинов продолжало жить и процветать благодаря большой торговой удаче, даже после того, как греческие императоры возвратили себе константинопольский престол. В середине XIII века, с монгольским завоеванием Персии, открылась новая, южная ветвь Шелкового пути, которая начиналась в Тебризе, пересекала Понтийские горы и оканчивалась в Трапезунде.
Профессор Энтони Брайер, который в наше время является верховным историографом Комнинов, придает особенное значение компактности Понта, который управлялся из Трапезунда, “окаймленный, как Ливан или Южный Каспий, своими Альпами… отличавшийся исключительными климатическими и географическими условиями”. Прибрежные сельскохозяйственные культуры (когда‑то оливковое масло, вино и пшеница, а сегодня орехи, чай и табак) обрамляют умеренные дождевые леса, “сменяющиеся летними пастбищами, которые возвышаются над сухим плоскогорьем Армении, там, где Понт сталкивается с Черным морем”.
Греческие поселения в этом месте с самого начала были не такими, как на других черноморских побережьях. Тут колонизация шла вглубь, достигая лесистых долин во внутренних районах страны. Помимо обычных городов-колоний вдоль берега, “греческие поселения распространялись вглубь материка до самого водораздела”. Во времена Комнинов в относительно маленьком городе Трапезунде кипела бурная общественная и политическая жизнь, однако большая часть населения жила в холмах за городом, выращивая хлеб и летом отгоняя скот на высокогорные пастбища. Большая часть этих земледельцев-христиан были арендаторами процветающих монастырей, цепью усеявших крутые склоны долин; как говорит Брайер, там была “монастырская экономика почти в тибетских масштабах”.
Это сельское общество Понта, не говоря уже о городах, отличала самая большая во всем эллинском и византийском мире концентрация грекоязычного населения – гораздо более многочисленного, чем на Пелопоннесе. Константинополь в конце концов пал в 1453 году под натиском Мехмеда Завоевателя, а в 1461‑м турки после сорокадвухдневной осады взяли Трапезунд. Но понтийские греки остались в своих долинах и деревнях, и монастыри сохраняли свое благосостояние и большую часть земельных владений еще долгие века. Многие люди, включая представителей великих семей Трапезунда, внешне обратились в ислам, но продолжали говорить на понтийском греческом – на языке, который на протяжении тысячелетий все больше отходил от того наречия, на котором разговаривали на Эгейских островах или в столице Византийской империи.
