Кем они считали себя в ту донациональную эпоху? Прежде всего они не думали о себе как о греках, или о людях, так или иначе укорененных на том полуострове и тех островах, которые мы сегодня называем Грецией. Трапезундские эстеты в XV веке могли называть друг друга эллинами, но это было скорее данью культурной моде, нежели указанием на этнос. Посторонние, будь то турки или жители Северной Европы, называли их и всех жителей Византийской империи народом ром, или рум, или ромеями, то есть, другими словами, гражданами Римской империи, которые помимо этого выделялись своей православной христианской верой. Борясь с этими категориями, понтийские турки говорили Энтони Брайеру: “Это римская («Рум») страна; они здесь говорят по‑христиански”.
Самосознание жителей долин и городов Понта, по‑видимому, основывалось на трех вещах: на ощущении patris, то есть малой родины, иногда размером с деревню, на том, что они не были западными (римско-католическими) христианами, и на их чувстве принадлежности к политическому образованию настолько древнему, священному и превосходящему все прочие, что оно едва ли нуждалось в имени. Мы довольно приблизительно называем это сообщество Восточной Римской империей или Византией. Эти названия не передают той важности, почти как в Древнем Китае, какую ромеи придавали империи еще и долгое время спустя после ее падения, как будто она была вечной квинтэссенцией любого политического сообщества, в сравнении с которой все прочие режимы и царства были лишь преходящими сущностями.
Мы называем столицу империи Константинополем или Византией; викинги называли ее Миклагардом; турки называли ее Стамбулом – это название просто-напросто передает звучание трех греческих слов: eis tin polin – “в город”. И для его граждан, независимо от того, где они жили – в его стенах или в Понте, в Грузии, в Крыму или в устье Дуная, – название было одно: “Город”. Другого Города не было, и невозможно было представить, чтобы этот город прекратил свое существование, разве что в силу совершенно феноменальных обстоятельств. Суть Города была несокрушимой: ее земное воплощение неизбежно должно было возвратиться.
Вот народная понтийская песня, сложенная пятьсот лет назад, когда весть о падении Константинополя достигла Трапезунда:
Птица, прекрасная птица покинула Город,
она не садилась ни в виноградниках, ни в садах,
а остановилась она только в крепости Солнца.
Махнула птица одним крылом – оно было пропитано кровью;
махнула птица другим крылом – под ним было письмо.
И вот она читает, и вот она плачет, и вот она бьет себя в грудь:
“Горе нам, горе нам, Романия пала”.
Церкви стенают, рыдают монастыри,
и сам Иоанн Златоуст плачет и бьет себя в грудь.
– Не плачь, не плачь, святой Иоанн, и не бей себя в грудь.
– Романия погибла, Романия пала.
– Пусть Романия пала, она вновь расцветет
и вновь принесет плоды!
Чтобы попасть в монастырь Сумела, нужно пойти на Таксин Мейдан в Трабзоне и найти там старика с “шевроле” Bel Air, а потом посидеть на солнце на парапете, пока старик не найдет вам достаточно попутчиков, чтобы заполнить машину. Bel Air, чей мотор за день расходует топливный бак размером с небольшую византийскую цистерну, дорогое средство передвижения.
Машина направляется вглубь страны, вверх по главной дороге, ведущей в Гюмюшхане (Аргируполис), город серебряных месторождений на краю долины. Через несколько миль Bel Air сворачивает в длинный лесной овраг, по которому бежит шумная река. Средневекового вида фигуры в капюшонах гонят телят через бревенчатые мосты или косят траву по обочинам. В тридцати милях от Трабзона машина останавливается. Овраг переходит в узкое ущелье обнаженной горной породы, взмывающее над сосновым бором. Шум реки отдается эхом. Небо – голубая прореха над головой.
Далеко вверху какие‑то руины цепляются за крутой обрыв скалы. Они напоминают развороченное ласточкино гнездо на карнизе, по которому прошлась свирепая метла. Это Сумела – Святой, императорский, патриарший, ставропигиальный монастырь Всесвятой Божьей Матери с горы Мела, возведенный на пожертвования по меньшей мере пятерых императоров Трапезунда из числа Великих Комнинов и когда‑то владевший всей долиной и всеми ее деревнями.
Тропинка, иногда переходящая в лестницу, зигзагом поднимается вверх по скале от протекающей внизу речки: нужно совершить напряженное получасовое восхождение между черными соснами и азалиями, чтобы достичь монастыря. Он был построен всего в нескольких сотнях футов от вершины, на уступе, уходящем в гору широкой, пологой пещерой. Здесь повсюду развалины, но оставлены они не временем, а ненавистью: выпотрошенные стены келий, нависающие над пропастью, черные провалы в тех местах, где прежде стояли деревянные здания и галереи, вырубленные двери каменных часовен, чье внутреннее убранство было уничтожено вандалами. Самая глубокая пещерная церковь, построенная внутри горной породы, когда‑то была оштукатурена, а затем расписана фресками. Теперь отваливающаяся штукатурка свисает со скалы темными струпьями, выкрашенными в тусклые цвета. Сверху смотрят огромные головы Богоматери и Иисуса Вседержителя, в полутьме можно разглядеть какого‑то из императоров Комнинов со свитой. Все поверхности, до которых можно дотянуться, обезображены граффити, датами и именами – в основном турецкими, но часто, как ни странно, и греческими, оставленными до Katastrofē. Прямоугольные дыры в потолочной штукатурке и длинные вертикальные царапины на стенах отмечают места, где профессиональные похитители искусства при помощи механических инструментов вырезали секции фресок, чтобы отправить их на аукционы Лондона и Нью-Йорка.
Снаружи под ярким солнцем на уступ с высоты нескольких сотен футов падает вода из родника, который находится на краю выступающей скалы. Каждая струя рассыпается в воздухе сверкающими каплями и с грохотом разбивается об уступ. Здесь образовался илистый пруд, над ним – столб с указателем по‑турецки и по‑английски: “Святая вода”. Рядом стоят строительные леса и заграждения, рабочие скатывают мешки с цементом вниз по деревянному настилу: реставрация идет полным ходом. Однако трудно себе представить, как выглядел монастырь Сумела, когда в XVIII веке игумен Христофор и двадцать три его старца принимали посольства с данью золотых монет из самой Молдавии, или когда викторианские ученые из Европы склонялись, щурясь, над манускриптами в монастырской библиотеке (теперь о ней напоминает только вывеска, нарисованная на стене, которая ведет к провалу в тысячу футов), или когда в 1923 году был покинут навсегда.
Никто не знает, когда на этом скальном уступе зародилась обитель. Документ XIV века гласит, что монастырь был основан “Императором, владыкой Востока и Запада”, однако храм здесь должен был существовать задолго до этого времени. Старая легенда о Сумеле гласит, что св. Лука написал икону Богородицы, которую отвезли в Афины, однако Богородица, устав от греховного города, убедила нескольких ангелов устроить ей побег. Она перелетела Эгейское и Черное море, а затем устремилась вниз, чтобы спрятаться в гроте под утесом. Здесь‑то ее и обнаружили два монаха-сыщика, отправленные на ее поиски из Афин – Варнава и Софроний, которые решили не экстрадировать ее обратно в Грецию, а построить новую обитель на горе вокруг иконы.
