В противоположном направлении движутся караваны старых красных “икарусов”. Они кренятся на один или другой борт и извергают черный дым, словно колесные пароходы. Они направляются в Трабзон от бывшей советской границы в Сарпе – теперь это граница между Турцией и независимой республикой Грузией. Их пассажиры – русские, украинцы и люди всех кавказских национальностей – везут с собой все, что можно упаковать и унести: чайные сервизы и бюсты Сталина, игрушечные танки и сиденья для унитазов, столовые приборы и часы, садовую мебель и хирургические инструменты, чтобы продать это все на новом “русском рынке”, чьи прилавки тянутся на полмили на тротуаре позади трабзундской гавани. Многие из этих продавцов путешествуют дни и ночи напролет из самого Киева или Санкт-Петербурга, платят взятки и откупные на каждой границе, везут с собой специальную пачку купюр, чтобы задобрить кавказских бандитов, распределяющих прилавки в Трабзоне.
Это торговый путь, часть той сети рынков и караванов странствующих торговцев, которая, впервые с древних времен, возродилась в конце 1980‑х, когда советская империя начала распадаться, и охватила всю Восточную Европу и Западную Евразию. Как и большинство торговых путей, этот путь опасен. Опасность особенно велика по дороге домой, когда торговцы возвращаются через границу с баулами турецких кожаных курток и дешевых компьютеров и пуками засаленных западных банкнот. Возле Кобулети, грузинского города, расположенного в нескольких милях от границы, банды вооруженных грабителей в военной форме нападают из засады на караваны автобусов и освобождают пассажиров от их сокровищ.
К востоку от Трабзона зеленые горы становятся круче и жмутся к морю. Чайные кусты покрывают склоны. Дорога минует портовый город Ризе, где чай упаковывают, а затем взбегает на мост перед самым городом Ардешен. Здесь я свернул. Тут находится устье ледяной, сине-зеленой реки Фиртины, которая бежит, грохоча и пенясь, по камням с самой вершины Понтийских Альп, от того гребня голых каменных пиков в бассейне реки, которые называются Качкар-Даг.
Это не турецкий топоним. Но лазы и их соседи хемшины – не турки. Эти две народности, забившиеся в северо-восточный угол Турции между Грузией и Черным морем, образуют маленький участок иного, более древнего этноса. У них есть собственные бесписьменные языки, и они не тюркские. У них собственные мифы и обычаи, манера одеваться, собственное колдовство (хотя обе народности теперь мусульмане). До настоящего времени они держали эти особенности при себе, как какое‑нибудь наследственное свадебное платье, не представляющее интереса ни для кого за пределами семьи. Учитывая паранойю, с которой турецкое государство относилось к различиям, это было благоразумно с их стороны.
Идеология кемализма позаимствовала ряд наиболее экстремальных идей “современного” национализма, которые были в ходу в Европе в конце XIX – начале XX века. Однородность – один язык, одна религия, один Volk – считалась необходимым условием сильного и независимого государства. Следовательно, не могло быть ничего более оскорбительного для этого научного духа, с его слепым стремлением к классификации и сегрегации, чем многонациональная, децентрализованная и в определенном смысле толерантная Османская империя.
Исследовательница Эффи Вутира выразила это очень изящно. Для нее Османское государство до реформ “выглядело как картина Кокошки, на которой такое великое множество и разнообразие цветных точек, что нет отчетливо различимого паттерна, и все же картина как целое его имеет…” Разные группы населения в Османской империи приблизительно идентифицировались по принадлежности к православной, католической, армянской или иудейской религии, но даже этот критерий был исключительно гибким, поскольку каждый османский подданный мог стать мусульманином (как поступили многие понтийские греки). “В противоположность этому современная карта мира походит скорее на картину Модильяни, где все фигуры и цвета имеют четко очерченные границы и ясно выделенные поверхности, и нет никакой двусмысленности или наложений…” – в понимании Вутиры, турецкие революции начала XX века были, следовательно, ниспровержением Кокошки во имя Модильяни. Реформаторы, и прежде всего Мустафа Кемаль Ататюрк, всем сердцем стремились к этим цельным, ясно очерченным блокам основных цветов, и их “Турция для турок” не обеспечивала безопасности меньшинствам. Геноцид армян во время Первой мировой войны и последовавшее за ним изгнание греков и других православных христиан стали прецедентами для той ожесточенной борьбы с курдским национализмом, которая снова вспыхнула в 1980‑е и 1990‑е годы.
Самые малочисленные национальные меньшинства, глядя на все эти ужасы, научились избегать смертоносного обвинения в “сепаратизме” со стороны сторонников кемализма. Лазы, числом примерно 200 000, считая их диаспору в Стамбуле и в других городах Западной Турции, были бесконечно скрытны и осмотрительны в том, что касалось их идентичности. У крошечной группы хемшинов (всего 20 000 человек) были особенно веские причины не высовываться: ее члены – потомки армян, которые в далеком прошлом обратились в ислам и, несмотря на то что они по‑прежнему говорили на архаичном армянском, избежали участи основного христианского армянского сообщества, вырезанного восемьдесят лет назад.
Обе эти группы были лояльными турецкими подданными. Они принимали ненавязчивое участие в общественной жизни как чаеводы и рыбаки или – в случае хемшинов – как одаренные кондитеры. У них есть маленькие диаспоры в Стамбуле и Западной Анатолии, и они испытывают живой интерес к победам стамбульских футбольных команд. До сих пор они не заявляли о своих правах в качестве сообществ. Большинство турок даже толком не отдают себе отчета в их существовании, путая их название с распространенным термином “лаз”, который означает всего лишь провинциальную турецкоязычную культуру всего юго-восточного побережья Черного моря, доходящего на западе до Самсуна.
Долина реки Фиртины перешла в узкое ущелье, петляющее между лесами, покрытыми паутиной тумана, пока асфальтовая дорога не закончилась и не превратилась в каменистую скотопрогонную тропу. Дальше было не проехать: я припарковал машину под деревьями и пошел пешком. Высоко надо мной по обеим сторонам виднелись выкрашенные черной краской деревянные дома, построенные на горных склонах, каждый из них примостился над поросшей травой поляной, напоминающей альпийский луг. Длинные тросы сбегали вниз по косогору к берегу реки: к ним были привязаны ящики, в которых товары можно было с помощью лебедки поднять на расположенные вверху фермы.
Вскоре появились две копны сена на человеческих ногах, которые нетвердо ступали вниз по тропе, по направлению к каменному хлеву. Юноша опустил свою ношу, чтобы показать мне, как пересечь реку – для этого нужно было сесть на корточки в еще один большой ящик, подвешенный на проволоках, который медленно, покачивая, потянул через поток Фиртины мальчик, крутивший ворот.
На той стороне реки росли папоротник, ежевика и высокая луговая трава и пахло, как в Шотландии. Пока я шел по лесу, среди земляники и жгучей крапивы, капли росы оседали у меня на руках; вся долина наполнена взвесью речных брызг и клубами тумана, который поднимается, когда солнце закатывается в сырой лес.
