Работа, которую делает Вольфганг Фойрштайн для лазов, одновременно поражает и трогает тем, что он, на первый взгляд, кажется выходцем прямиком из европейского прошлого. Он шаг за шагом повторяет тот процесс создания “современных наций” из народных культур, который первым обрисовал Иоганн Гердер в 1770‑х годах и которому предстояло сформировать политическую программу большинства центрально- и восточноевропейских революций на последующие полторы сотни лет.
Гердер в своем “Трактате о происхождении языка” (1772) предложил диалектическую философию социального развития, в котором язык – посредник, примиряющий в себе естественное “чувство” и человеческую “рефлексию”, – является самой могущественной движущей силой. По Гердеру, общества проходят через фазы роста, аналогичные возрастам отдельного человека. Язык в высшей степени важен в фазе “детства”, прежде всего в форме эпической и “варварской” поэзии: Гомера, “Эдды”, Оссиана: “Что за сокровище язык, когда родовые группы разрастаются в племена и нации! Даже самые маленькие нации… в самом своем языке и посредством его хранят свою историю, поэзию, песни о великих деяниях своих праотцев”. Далее Гердер избирает главного героя тех трагедий и комедий, которым предстояло разыгрываться на баррикадах XIX века: “Поэт создает нацию вокруг себя; он открывает людям новый мир и держит в руках их сердца, ведя их к этому миру”.
В этих сочинениях о нации (Volk) Гердер заложил по меньшей мере три элемента романтического национализма. Во-первых, идею Volk как явления скорее динамического, нежели статического, живого организма, подчиняющегося в своем развитии “естественным” законам. Во-вторых, ключевое значение, которое отдавалось в этом развитии языку, в связи с чем Гердер отошел от универсализма Просвещения и обратился к прославлению национальных различий и особенностей. В-третьих, первостепенную роль, которую должен был играть в этом процессе интеллектуал как литературный творец, национальный историк, лексикограф и, довольно часто, как предводитель восстания на баррикадах.
После завершения Французской революции идеи Гердера, популяризованные, переработанные и часто очень упрощенные, влились в главное течение европейской радикальной мысли и прежде всего способствовали формированию политической программы национализма. У европейских интеллектуалов не было сомнений насчет того, где именно должно было закончиться это путешествие с алфавитом. Обретя грамоту и культурное самосознание, Volk двигался к “национальному единству”, результатом которого должно было стать учреждение независимых национальных государств. Именно в этом духе действовали Франтишек Палацкий, который привел к единому стандарту чешский язык и воссоздал чешскую историю, Вук Караджич, который перебрал сокровищницы слов, чтобы выделить единый сербскохорватский язык, или Дуглас Хайд, основавший в конце XIX века Гэльскую лигу, чтобы “деанглизировать” Ирландию.
Эти интеллектуалы были “изготовителями” наций, часто и не в одном смысле этого слова. Используя крестьянскую речь и устную традицию как фундамент, они возводили на самом деле совершенно новые модели политического сообщества, специально подогнанные под современный мир национальных государств. Их патриотическая потребность найти новые утерянные героические эпосы (и тем самым, согласно Гердеру, узаконить весь национальный проект) иногда брала верх над честностью. Первым мошенником стал Джеймс Макферсон, настоящий автор Оссиана. Палацкий сам был одурачен Вацлавом Ганкой, библиотекарем нового Национального музея в Праге, который фальсифицировал ряд “древних” рукописей (“Песню под Вышеградом” и “Любовную песнь короля Вацлава”), чтобы подкрепить притязания чехов на аутентичную национальную государственность. Романтический национализм по сей день прячет в шкафах, от Финляндии до Уэльса, множество литературных скелетов.
С тех пор интеллектуальный мир изменился почти до неузнаваемости. Национализм по‑прежнему процветает, как в чистосердечной, прогрессивной форме революций 1989 года, так и в виде геноцида, которым сопровождался захват земель в Боснии и Хорватии. Но старое его основание, заложенное Гердером, было дискредитировано. Суверенное национальное государство начало отживать свое, а гердеровское сравнение нации с живым организмом, развивающимся и меняющимся в соответствии с естественными законами, было отвергнуто как пустопорожняя метафизика. Понятие этнической принадлежности и теперь, через 50 лет после поражения европейского фашизма, по‑прежнему представляет собой минное поле. Большинство исследователей национализма перестраховываются, предполагая, что “этнос”, как они это уклончиво называют, существует лишь как субъективное убеждение: воображаемое чувство общности, которое обычно подразумевает единый язык, религию или веру в некое общее биологическое происхождение, но пропорции их могут широко колебаться.
Если бы к этому нечего было добавить, Вольфганг Фойрштайн представлял бы собой просто анахронизм. Он был бы последним гердерианцем, последним европейским интеллектуалом, изобретающим нацию, новым Лордом Джимом
[54], совершившим “прыжок, после которого он вошел в жизнь Патюзана, завоевав доверие и любовь народа” (не считая того, что Патюзан уже существовал, и от Джима требовалось только спасти его, а не выдумать). Однако добавить к этому можно очень многое.
Фойрштайн не верит, что лазский Volk – субъективное понятие. “Это не какое‑то измышление европейского ума! В каждой деревне я видел, как светились лица и зажигались глаза, когда люди понимали, что я ценю их культуру. Мне все равно, как их назвать – нацией, народностью, этнической группой”. Слишком хорошо зная о проблемах, которыми чреват нонконформизм в Турции, он не рискует исследовать политические перспективы; его исследовательский центр в Шопфлохе – только Kulturkreis, рабочая группа, занимающаяся культурой. Однако путешествие началось, и шаги, проделанные в первые несколько лет, уже ведут в очень знакомом направлении.
Критики Фойрштайна, в числе которых и некоторые западные профессора, считают его деятельность вредной с моральной и научной точек зрения. Самый топорный их довод состоит в том, что национализм – зло при любых обстоятельствах и что, следовательно, поощрять его непростительно. Вторая, более серьезная линия возражения заключается в том, что исследователь принадлежащий к другому обществу, обязан заниматься только исследованиями, и ничем более. Хотя присутствие иностранного исследователя неизбежно само по себе повлияет в той или иной степени на поведение исследуемых, принимать чью‑либо сторону в конфликтах этого общества, а тем более ставить перед собой задачу необратимо изменить его мировоззрение – значит совершить чудовищное вторжение и злоупотребить ответственностью ученого.
Однако Фойрштайн уверен, что ход событий уже его оправдал. Алфавит, отправленный из Шварцвальда на Черное море, прижился и существует без его вмешательства; маленькая, но постоянно растущая группа молодых лазов дорожит им и каждый день находит ему новое применение. Фойрштайна раздражают те, кто считает, что он должен был стоять в стороне, фиксировать и хранить молчание, пока очередной человеческий язык сходит с исторической сцены. Он говорит: “Я не желаю писать о людях, я хочу писать для людей. В этом смысле моя собственная личность была только средством к достижению цели”.
