Исторические подробности в романе Митчисон несколько хромают. К примеру, учитывая историю Скила, кажется неправдоподобным, чтобы скифские вожди и шаманы могли перемещаться между двумя мирами, сохраняя при этом подобную неприкосновенность. Но кое‑что писательница угадала верно, одной только силой своего мощного, чуткого воображения, а именно способность этих иранских народов приспосабливаться и их дар ассимилироваться в другой культуре, не испытывая ни малейшего чувства капитуляции перед “цивилизацией”.
Сарматы, которые во многих смыслах были ближе к персонажам Митчисон, чем скифы, проявляли этот дар с особенной изобретательностью. В Боспорском царстве сарматы стали правящей кастой блестящей, процветающей империи с гибридной культурой, империи, которая в наиболее широкой части простиралась от устья Днепра до самой Колхиды, лежавшей на юго-восточной оконечности Черного моря. Много веков спустя, когда сарматы были вытеснены из понтийской степи и их разрозненные племена добрались до Центральной и Западной Европы, этот дар изобретательности пригодился им снова. Они вступили в аграрные общества на окраинах распадающейся Римской империи и внедрили в их сознание новый образ социального управления: конного рыцаря, закованного в броню.
От скифов не осталось ничего, кроме могил и памяти об инакости кочевников, неизгладимо запечатлевшейся в сознании европейцев усилиями Геродота и его последователей. Сарматы, в отличие от них, выжили, хотя и неопознанные. Филология лишь недавно начала исследовать эту легенду, которая, как выясняется, отчасти основывается на фактах. Физически сарматы до сих пор существуют только в одном месте: на Кавказе, где осетины, потомки аланской группы сарматских племен, сохранили свои индоиранский язык и традиции. В культурном смысле сарматы продолжают жить в наследии западноевропейского Средневековья. Они прячутся в том орнаментальном стиле, который ошибочно называется готическим. Это замаскированные сарматы скачут под видом того класса всадников в доспехах, который владел землей и чей образ жизни называется рыцарским; в той мере, в какой мы еще находимся во власти понятия “аристократия”, сарматы живут среди нас.
Мы едем на машине в Боспорское царство – в Пантикапей. Наша группа попутчиков напоминает какой‑то слишком сложный этнический анекдот. Я, англичанин средних лет, сижу на заднем сиденье. Рядом со мной – Лара, молодая русская специалистка по кавказской керамике, преданная культуре и науке. На переднем сиденье, вытянув забинтованную нагнивающую ногу, сидит Саша, казак-дальнобойщик, раненный во время дорожной аварии, который готовится заняться туристическим бизнесом. Ведет машину Омык, хозяин этой “Лады” – ростовский таксист, армянин, который ничему не удивляется и способен убедить кого угодно и в чем угодно. Наткнувшись на очередь за бензином, Омык направляется прямо в начало и показывает “администратору” удостоверение ветерана ВОВ. Когда Великая Отечественная война закончилась, Омык еще даже не родился; это удостоверение его тестя, в которое он вклеил собственную моложавую фотографию. Но оно всегда срабатывает, нас обслуживают первыми; другие ожидающие водители поглядывают на нас враждебно, но молчат. Почему оно всегда срабатывает?
Во время этого путешествия мы попадали в странные места. Мы начали свой путь в Ростове и отправились на юг через кубанскую степь, чтобы выехать к Черному морю в Анапе. За Краснодаром (бывшим Екатеринодаром) сто самолетов-кукурузников стояли в поле, выстроившись рядами, колеса их заросли травой. В Абинске посреди нефтяного месторождения ржавые насосы для перекачки нефти качались вверх-вниз на задворках автостанции. Там мы обнаружили открытый магазин с кафельным полом, покрытым осенней слякотью: в нем продавались длинные прямоугольные брикеты чего‑то, с виду напоминающего паштет из конины. “Шоколадное масло! – закричала Лара. – Оно вернулось! Я не видела его с детства”. Мы купили сразу два кило масла, завернутого в рыхлую серую бумагу, и при помощи казацкого кинжала намазывали его на ломти хлеба. Это было изумительно – наслаждение, каким его представляет себе пятилетний ребенок.
В порту Новороссийска, в художественной галерее на улице Советов, проходила выставка ужасных полотен Анатолия Зубцова, посвященных частной жизни Лаврентия Берии, последнего и самого страшного руководителя сталинского террора. На одной картине Берия раздирал ногтями кожу кричащей девочки-подростка. На другой – кульминации всей экспозиции – великий мегрел сладострастно ухватил за пах труп Сталина: эта фантазия, я думаю, впервые посетила воображение Александра Солженицына, но теперь разошлась в народных мечтаниях. Было облегчением снова выйти на черноморское солнце и пройти по улице немного дальше, к Историческому музею. Там я увидел фотографию генерала Деникина, поднимающегося на борт “Императора Индии” в 1920 году. Рядом с приветствующим его адмиралом Кулме-Сеймуром виднелась фигура младшего офицера, возможно, мичмана, но лицо его было в тени.
Мы уехали в Мысхако, мыс полуострова Малая Земля, чью героическую оборону от немцев во время Великой Отечественной войны организовал, как утверждается, молодой Леонид Брежнев. Когда‑то здесь стоял греческий порт-колония. Теперь посмотреть там не на что, кроме поросшей сорняками грядки с дынями и Черного моря, тихо ударяющегося о низкие, бело-желтые прибрежные скалы. Когда мы с Ларой искали черепки керамики, перед нами появилась старая женщина в очках и косынке, толкавшая тележку, сделанную из деревянного ящика и колес от детской коляски. Она проведала двух коров, привязанных на месте бывшего греческого кладбища, немного поговорила с ними и стала срезать листья на корм кроликам, бросая их в эмалированное ведро, стоявшее в тележке.
За ее спиной в нескольких сотнях ярдов в сторону от моря стоял военный мемориал – памятник защитникам Малой Земли: строевой плац, разбитый вокруг металлической скульптуры в виде разлетевшейся на осколки бомбы. Он кажется заброшенным: плац покрыт пылью, металл потускнел. В Новороссийске и его окрестностях военные мемориалы – торпедные катера на постаментах, бетонные калашниковы высотой с двухэтажный дом – крупнее и многочисленнее, чем мне когда‑либо приходилось видеть в одном месте. Все они относительно новые и подтверждают правило, что, чем отдаленнее война, тем масштабнее монумент. По большей части они были воздвигнуты в 1970‑е, в последние годы брежневского застоя, и это наводит на мысль, что заказчики скульптур в этом городе-герое были озабочены по преимуществу героизацией дорогого Леонида Ильича.
Мы переночевали в Абрау-Дюрсо, на побережье в нескольких милях от Новороссийска. Эта база отдыха – группа домиков из сосновых досок под покровом леса – когда‑то принадлежала советскому Военно-морскому флоту, а впоследствии отошла к Ростовскому университету. Бросив вещи, мы спустились к морю, чтобы поплавать на каменистом пляже, оснащенном обычным русским купальным инвентарем: дощатыми лежаками и железными кабинками для переодевания – приютами стыдливости, похожими на старые парижские писсуары.
Саша размотал грязные бинты на ноге. Под ними обнаружилась отвратительная, воспаленная рана, въевшаяся в голень и сочащаяся гноем. Настроение у него моментально улучшилось. Он повернулся в направлении Стамбула и с криком: “Турки! Пейте и травитесь!” вошел, ковыляя, в воду Черного моря, загребая воду своей гангренозной ногой. Мы все ныряли, брызгались и резвились, а затем обсыхали на закате с помощью Сашиной водки и моего коньяка. Когда начало холодать, мы с Омыком стали “печь блинчики”. Он бегал к кромке воды и обратно, весело крича, когда плоские камешки подпрыгивали и отскакивали от воды.
