Левкон был едва ли не первым боспорским монархом, который чеканил монеты. Последние из них были отчеканены в Пантикапее в 332 году н. э., а последний правитель, Рискупорид IV, умер около 360 года н. э. Иными словами, Боспорское царство как центр власти, богатства и производства просуществовало на северо-восточной оконечности Черного моря не менее 700 лет.
У такого долгого века было две причины. Первая – экономическая: даже для самых агрессивных кочевых вождей (вплоть до прибытия гуннов в IV веке н. э.) были очевидны преимущества сосуществования с Боспорским царством перед его завоеванием и разграблением. Хлеб и рыба из Крыма, рабы, пушнина и китайские ткани с материка, поступали на средиземноморские рынки, и в награду за содействие племенные вожди и их семьи блистали золотыми и серебряными украшениями, одеждой и оружием из Пантикапея.
Вторая причина долгожительства Боспора была практической. Боспорское царство представляло собой государство, но не то, что мы сегодня назвали бы нацией. Все наиболее могущественные силы в регионе могли делить с ним политический контроль через его династии, имевшие смешанное скифско-фракийско-сарматско-меотское происхождение. В то же время торговлей и производством заведовало образованное гражданское население, которое было греко-иранским по своему языку, одежде и религии и имело столь же разнообразные корни, как и царская семья. В целом двор и деловое сообщество уважали друг друга. Как показывает история Левкона, их связывала обоюдная зависимость. Это была видимость, которую необходимо было поддерживать, и тут не было места имперской агрессии или защите “национальной независимости” до последней капли крови. В Боспорском царстве было множество интриг, но не было донкихотства. Когда Митридат Великий или римляне желали навязать ему свой протекторат, не было причин рисковать разрушением Пантикапея ради какой‑то абстракции вроде суверенитета. Царство, как хамелеон, принимало окраску своего наиболее сильного соседа. Оно было эллинизировано, затем само иранизировалось, а затем приспособилось к Римской империи. В политике оно воздерживалось от провокаций. Захват его, в отличие от Константинополя-Византия, не сулил ни изменения мировой истории, ни даже лавров героя завоевателю.
Этой своей способности казаться безобидным Боспорское царство обязано своим последним достижением – укрощением готов. В своем переселении германцы с боем проложили себе путь вниз от Балтийского моря и дошли до Черного моря примерно в 200 году н. э. В первые годы готы разграбили и Ольвию, и Танаис, однако, общаясь с Боспорским царством, вскоре смягчились и позволили превратить себя в соседей и покупателей. Пантикапей изучил их вкусы и внес некоторые поправки в старые сарматско-боспорские образцы ювелирных украшений, которые пользовались таким успехом. Готы довольно охотно позволили боспорцам обогатить свои орнаментальные традиции, привнеся в них нечто отчетливо сарматское. Под властью готов, которые постепенно сформировали Остготское государство в Крыму и понтийской степи, Боспорское царство выиграло еще столетие жизни. Но потом пришли гунны. Они не были открыты для укрощения.
К IV веку н. э. по причинам, которые до сих пор в точности непонятны, последовательные волны конных захватчиков из Средней Азии стали прибывать через все сокращающиеся промежутки времени, причем часто сопровождались какими‑то невиданными прежде зверствами и разрушениями. Насколько нам известно, гунны были первым крупным объединением кочевников, которое явилось в черноморский регион исключительно как грабительская экспедиция, не проявляя, по всей видимости, ни малейшего интереса к оседлому образу жизни или торговле. Они уничтожили Танаис и Пантикапей навсегда. Горожане бежали или были убиты, оба города поросли травой. Когда уже в византийские времена на Боспоре Киммерийском был построен следующий город, он возник на склоне горы Митридат, а не среди руин на ее вершине.
Михаил Ростовцев писал: “Как любопытна эта полугреческая тирания, просуществовавшая многие века и постепенно превратившаяся в эллинистическую монархию! <…> Как интересна эта смешанная религия, которая мало-помалу сложилась на Киммерийском Боспоре! Как замечательно это плодотворное искусство, создававшееся преимущественно на экспорт для скифских правителей или скифской аристократии!” С тех пор контакты между письменными и дописьменными культурами, между городами, производящими материальные блага, и племенными империями во внутренних областях происходили на протяжении почти двух тысячелетий. Но за это время так и не возникло ничего подобного тому симбиозу, который представляло собой Боспорское царство.
Глава девятая
Сарматия – воображаемая страна, что никак не меняет того факта, что это наша общая родина <…>. Мы живем как шпионы, с чужеземной биографией в собственной стране. Мы внесены в поддельный реестр: “Место рождения – Сарматия”. И мы любим эту подделку. Нумизмат, оценивающий две старинные монеты, больше заинтересуется поддельной, потому что она – в отличие от настоящей – не просто денежный знак, но и символ честолюбивого стремления. По прошествии времени подделка становится более ценной, чем оригинал. Шкала ценностей перевернулась, и именно поэтому Счастливая Сарматия, наша родина, по‑прежнему живет внутри нас.
Марек Карпиньский
“Я вернулся, и я по‑прежнему не меньший варвар, чем мои праотцы!”
Адам Мицкевич Барские конфедераты
Споры о национализме обыкновенно вращаются вокруг понятия нации как “воображаемого сообщества”. Это выражение происходит из заголовка короткой и блестящей одноименной книги Бенедикта Андерсона, и в пользу его справедливости можно сказать многое. Ранний современный национализм, утверждает Андерсон, возник в результате порыва воображения, а именно предположения со стороны отдельных индивидуумов, что тысячи или миллионы людей, которых они никогда не встречали, разделяют их частную культуру, язык и мировоззрение. Во времена, предшествовавшие появлению средств массовой информации и легкости перемещений по свету, этому предположению о единстве способствовало то, что Андерсон называл “печатной революцией”, то есть распространение печатной литературы на национальном языке, однако оно оставалось делом веры.
Позже, в XVIII и XIX веках, Европа пережила повсеместное “изобретение наций”. Интеллектуалы собирали ту или иную “национальную литературу” из народных песен и устных преданий, синтезировали нормативные письменные языки из диалектов и сочиняли истории наций по летописям и народным эпосам. Из каждого столичного города по деревням устремилось полчище Вольфгангов Фойрштайнов с записными книжками и карандашами. Они работали в соответствии с теологией: ими двигала вера в то, что пробудившееся национальное сообщество встанет на путь высшей самореализации в форме национального государства.
И все же нация, как воображаемое или даже поддельное сообщество, гораздо старше национального государства. Она существовала до политической мобилизации, которая стала возможна благодаря печатной революции. В новых изводах она будет существовать и после того, как национальное государство отойдет в прошлое. Да и самая практика изобретения истории с целью легитимации некоей зарождающейся социальной группы тоже старше, чем современный романтический национализм. Джон Ди, валлийский колдун и проходимец, увлек Елизавету I Английскую рассуждением, что, поскольку она принадлежит к династии Тюдоров, ведущей свой род от валлийских королей, она должна восстановить кельтское королевство Артура не только в границах “Британии”, но и в пределах всей мифической империи Артура за океаном: наследием этой “Великобритании”, заявил Ди, по праву являются обе Америки. Однако в мире не было другого столь же причудливого или парадоксального исторического трюка, как возрождение Сарматии.
