В начале XXI века мы воспринимаем Польшу как государство на берегу Балтийского моря. Нам кажется, что у истоков Польши стоят протославянские земледельцы, селившиеся вдоль реки Вислы все дальше к северу, чтобы достичь Балтийского моря в Гданьской бухте. Однако были времена, когда Польша считала своей исконной родиной берег Черного моря и когда поляки возводили свою родословную к индоиранскому народу пастухов-кочевников – сарматам.
В XVI веке польские писатели начали утверждать, что поляки – потомки сарматов. Поначалу это притязание не казалось нелепым; таким образом, Польша просто следовала европейской моде. В эпоху Возрождения приукрашивание династий генеалогиями, раскопанными у классических авторов, стало литературной традицией, насаждавшейся именно вследствие печатной революции, благодаря которой придворные получили доступ к греческим и римским хроникам. Раз Елизавета Английская была наследницей досаксонских бриттов, раз шведские короли были потомками готов, французские короли – отпрысками галлов, а московские цари (с особенно причудливым чванством) через Рюрика назывались родней императора Августа, со стороны Речи Посполитой не было чрезмерным чудачеством щеголять происхождением от племени иранских “варваров” с Черного моря.
Но затем, в следующие сто лет, сарматский миф получил собственный, необычайный и прихотливый поворот. “Сарматизм”, который прежде был официальным мифом двора, стал массовым убеждением целого социального класса.
В XVI и XVII веках польская знать (шляхта) уверовала в то, что именно они и только они, а не польское население в целом, являются потомками сарматов. Они были не просто высшей кастой польского общества, а принадлежали к иной расе. Прочие классы, такие как горожане или крестьяне, должны были, следовательно, иметь другое, более низкое расовое происхождение. Вскоре новые псевдоклассические заимствования позволили ученым отнести низшие сословия к “гетам” или “гепидам” – менее крупным племенам фракийского или германского происхождения, которые, согласно этой фантазии, переселились в Восточную и Центральную Европу как рабы благородных сарматов.
Шляхта господствовала в польско-литовской республике. Эта огромная социальная группа составляла приблизительно 10 % населения. Ее представителями были как княжеские семьи, богатством превосходившие многих европейских королей, так и чумазые мелкопоместные дворяне, которые сами вскапывали и мотыжили свои полоски ржи. Своим темным происхождением она обязана клановой системе, пополнявшейся за счет военной вассальной зависимости и усыновления в той же мере, что и за счет наследственной принадлежности: ее модель походила скорее на традиционное общество в шотландском гэлтахте, чем на феодальный строй в Западной Европе.
Очевидной функцией этой “сарматской идеология” была легитимация. В Речи Посполитой, или “королевской республике”, знать получила почти полную власть над государством. Шляхтичи выбирали короля. Они составляли сейм (парламент) и внедрили там правило единогласия, Liberum Veto, которое позволяло единственным голосом против прекратить обсуждение любого вопроса. Шаг за шагом они добились свободы от любого вмешательства центра в их собственные безграничные полномочия. Шляхта не столько правила, сколько мешала править кому бы то ни было. Отсюда возникла любопытная поговорка Polska w nierządem stoi, которая приблизительно переводится как “Польша стоит на бардаке” (слово nierząd имеет также коннотацию проституции, как французское слово bordel, которое используется в значении “хаос”, или английское юридическое выражение disorderly house – “дом терпимости”). С этой точки зрения шляхта сама по себе составляла настоящую нацию, и ее представители как сарматы имели право делать все, что им заблагорассудится. Это и была так называемая “золотая вольность”, которую шляхта снова и снова отстаивала с оружием в руках.
В течение XVII века эта идеология обросла новыми элементами. Одним из них была ксенофобия. Сарматизм был глубоко консервативен, он представлял собой славословие статус-кво. На сарматский взгляд, Польша была совершенна: Польша была раем для шляхтича, самой доблестной, мудрой и счастливой Terra Felix на всем белом свете. Отсюда, по‑видимому, следовало, что любое предложение о переменах несло в себе угрозу ее осквернения иноземным влиянием. Королевские инициативы по повышению налогов или реформированию государственного управления встречались в штыки как происки немецких или французских советников, отравляющих разум короля с целью введения абсолютной монархии и подрыва независимости Польши. Реформация воспринималась, особенно средним и мелким дворянством, как очередное подрывное веяние из Богемии и Германии, приветствуемое несарматским простонародьем вроде купцов-горожан. Фанатичный контрреформационный католицизм стал одной из составляющих сарматского патриотизма.
Помимо этого, сарматизм установил в Польше новое ощущение географии, или “геополитического предназначения”. Несмотря на свой пылкий католицизм, неосарматы смотрели скорее на восток, чем не запад. “Потомки” благородных варваров из понтийской степи считали черноморское побережье и равнины между Дунаем и Доном своей прародиной и своим наследием. Таким образом, сарматская идея использовалась как оправдание агрессивной внешней политики по отношению к восточным соседям. Слово “Сарматия” было возрождено как определение всех славянских народов и их территорий. Для польской знати, убежденной в своей принадлежности к избранной расе, это подразумевало, что шляхта является аристократией славянства, мало того что Польша – в период почти непрерывной войны с русскими, татарами и турками – имеет исторические притязания на старые владения сарматов в самой России, в казацких землях Украины, Молдавии и Бессарабии.
В то же время сарматизм был стилем. Это был образ жизни – сумасбродный и претенциозный, подчас беспредельно великодушный, а в других случаях зверски жестокий и мстительный, основанный на сельской жизни в деревянных усадьбах и на культе здоровой, набожной деревенской среды. Особенной сарматской гордостью было гостеприимство, которое по большей части означало пьянство и охоту. При всей своей чистоте Аркадия может быть скучной: некоторые благородные семьи отправляли мальчиков высматривать, сидя на деревьях, не покажется ли пыль на дороге; на приближающуюся карету фактически нападали из засады и незнакомца тащили в дом – гостить. Его попытки уехать – часто по прошествии нескольких недель – иногда срывали, снимая с экипажа колеса.
Кроме того, этот стиль славился своими нарядами и украшениями, в которых вся ирония сарматизма проявлялась особенно выразительно. К началу XVIII века польско-сарматский дворянин представлял собой поразительную фигуру, его невозможно было ни с кем спутать. Он брил голову, отращивал длинные, свисающие усы (усы Леха Валенсы своим сарматизмом творили чудеса для “Солидарности” в 1980 году) и носил длинный кафтан-контуш, перехваченный ни животе кушаком. Саблей ему служил кривой ятаган с рукоятью, чаще всего инкрустированной золотом и драгоценными камнями. Короче говоря, он выглядел как турок или, возможно, отуреченный татарин.
Конечно, все это не имело никакого отношения к настоящему костюму исторических сарматов. Рельефы и настенные росписи Боспорского царства изображают мужчин в штанах и подпоясанных туниках, бородатых и длинноволосых. На самом деле неосарматский наряд повторял одежду врагов Польши, восточный костюм турецких и татарских воинов, позаимствованный людьми, которые хвастливо называли себя оплотом католического, европейского христианства перед лицом язычников. Величайший сарматский герой среди всех, король Ян Собеский, до сих пор почитается как “спаситель христианского мира”; в битве под Веной в 1683 году он спас осажденный город и нанес турецкому войску поражение настолько сокрушительное, что после него Османская империя никогда более не представляла серьезной угрозы для Центральной Европы. Однако в бою польские солдаты так сильно походили на своих врагов, что их обязали носить соломенные кокарды, чтобы габсбургские союзники не спутали их с турками.
