Домой сарматы так и не ушли. Империя утратила контроль над равнинами к северу от Дуная, и это означало, что они не могли вернуться после увольнения, чтобы основать военные поселения и сформировать романизированный кордон на границе. Вместо этого каждое поколение, достигнув возраста демобилизации, оседало на месте. Еще двести лет, вплоть до окончательного ухода Рима из Британии в V веке, потомки ираноязычных кочевников продолжали размножаться и оседать на землях в нижней части долины Риббла, возможно, осушая болота, чтобы получить сельскохозяйственные угодья, предназначавшиеся, вероятно, для коневодства. Ко времени первых английских или саксонских поселений в этом регионе, сарматы, по всей вероятности, уже составляли обширное и глубоко укорененное сообщество в западном Ланкашире.
Что произошло с ними в итоге, неизвестно. Скорее всего, они утратили свой военный, имперский характер и просто влились в общее постримское население Британии. Изучение генетической истории путем анализа следов ДНК все еще чрезвычайно неточная наука, к которой историки относятся с предельной осторожностью, и биология сама по себе не может ответить на вопрос “кто эти люди”. Но если однажды будет установлено, что существуют специфические индоиранские гены, исследование ДНК во внутренних районах страны возле Престона вполне может обнаружить, что в определенном смысле сарматы по‑прежнему там живут.
История – не как сырье, а как готовый продукт – это бутылка с ярлыком. Уже многие годы в исторической дискуссии особое внимание уделяется ярлыку (его иконографии, его целевой аудитории) и интересным вопросам производства бутылочного стекла. Зато содержимое дегустируется умышленно поверхностным образом, а затем снова выплевывается. Проглатывают его только дилетанты.
Важен “дискурс”. Историки, размышляющие теперь в первую очередь над значением писательского выбора языка и предмета, функции его (или ее) нарратива, действительно произвели революцию, добившись нового качества интеллектуальной свободы, и никто сегодня не может читать историю, не задаваясь вопросом, какую цель преследует данный текст и как именно он ее достигает. Но и истина важна. Если оставить в стороне дискурсы, остается вопрос: правильно ли историки поняли факты? Как я говорил уже по поводу Геродота, ни одна дискуссия об его участии в создании скифского “зеркала” для греков не может считаться полной, пока не решен вопрос о том, был ли он точен в своих отчетах или выдумывал.
Это относится и к польскому культу сарматизма. Сарматизм представлял собой неприкрытый дискурс превосходства. Его политические притязания были настолько несообразными, стиль – настолько “турецким” и ориентальным, вопреки его индоиранскому названию, его функционирование как классового космогонического мифа настолько беззастенчивым, что редкие историки давали себе труд изучить отношение этого мифа к действительности. Естественно, с марксистской точки зрения, которая преобладала в польской историографии на протяжении пятидесяти лет, сарматизм был легкой добычей. Wielka Encyclopaedia Powszechna (“Большая всеобщая энциклопедия”) пишет о сарматизме как о теории происхождения следующее: “Сарматизм насаждался олигархией и церковью с целью порабощения масс нищей мелкой шляхты… главными составляющими этой идеологии были безграничная свобода личности для знати, ксенофобия, самовосхваление, национально-классовая мания величия, сочетавшаяся с верой в историческое предназначение, нетерпимостью, мракобесием и ориентализацией вкусов и обычаев…”
Сама мысль о том, что миф этот мог быть основан отчасти на фактах, то есть что поляки, и в особенности польские аристократические семьи, могли на самом деле быть потомками сарматских иммигрантов, казалась большинству современных историков слишком глупой, чтобы исследовать этот вопрос. Однако сегодня нам открывается последняя и в высшей степени поразительная ирония сарматизма: в конечном счете кажется возможным, что “в этом что‑то есть”.
Ранняя история славян переплетена с поздней историей сарматов и с их постепенным прибытием в Центральную и Западную Европу. Языги, чей след обрывается в Рибчестере, были первым сарматским народом, достигшим границ Римской империи в среднем течении Дуная; последним же этот путь проделало огромное племенное объединение, известное под именем аланов. Они были арьергардом той индоиранской миграции в Европу, которая началась со скифов примерно одиннадцатью столетиями ранее. Вслед за последними группами сарматов – восточными аланами и антами – шли гунны. Их язык был не иранского, а тюркского происхождения, они достигли Черного моря приблизительно в 355 году н. э., положив начало более чем тысячелетнему тюркскому господству в понтийской степи.
В начале III века на территорию современной Южной Польши пришла новая правящая группа – тяжеловооруженная и богатая. Хороня своих покойников, пришлецы снабжали их гончарной керамикой, изготовленной на северном побережье Черного моря, сарматскими фибулами и копьями с железными наконечниками, инкрустированными серебром. Они явно были сарматским народом, возможно, антами, и их материальная культура показала, что у них были длительные и близкие связи с Боспорским царством. Но самое надежное свидетельство этих связей (и ключевое вещественное доказательство в споре о сарматском происхождении поляков) – это тамга.
Тамги – это разновидность эмблем. Тамга похожа на вензель-граффито, простой китайский иероглиф или даже тавро (до недавнего времени тамги действительно использовались для клеймения скота на Северном Кавказе). Каждая из них, по‑видимому, индивидуальная, единственная в своем роде. Ростовцев полагал, что в сочетаниях они образовывали целые тексты, “первые этапы в развитии сарматской письменности”, но это звучит неубедительно. Не являются они явно и пиктограммами, основанными на изображении какого‑то объекта, как сломанные стрелы, полумесяцы и зеркала в пиктских символических резных надписях. В некоторых из них часть узора образует стилизованную птицу, но это не доказывает ни что тамга появилась как изображение птицы, которое затем было стилизовано, ни что абстрактный узор тамги напомнил какому‑то ее позднему граверу очертания птицы. Обе последовательности могут быть верны.
Короче говоря, никто не знает, что тамги означали или для чего служили в действительности. Впервые они были найдены в Боспорском царстве – в виде надписей на стенах погребальных камер или на ритуальных предметах – и датировались I веком н. э. Хотя они явно не сарматского происхождения, однако, по‑видимому, имеют какое‑то отношение к среднеазиатской религиозной символике этого периода. Очевидно только, что сарматы переняли тамги у боспорцев и что затем их функция изменилась. По прошествии довольно короткого времени ритуальное назначение тамги отошло на второй план, она все чаще оказывается вырезанной на личном имуществе богатых и могущественных людей – мужчин и женщин. Она становится клеймом, обозначающим собственность, но относится ли это к личной собственности или родовой, непонятно. Почти все известные знаки-тамги были найдены на территории Боспорского царства, большинство – в греческих городах.
Тамги встречаются также в сарматских могилах, разбросанных по Польше: они высечены на камне или инкрустированы серебром на железных копейных наконечниках. Область их распространения простирается от Украины, включая окрестности Киева, на запад до современной Силезии, а распределение и датировка могил очень походит на след сарматско-аланской миграции.
