Польские тамги не просто доказывают, что сарматы прибыли в Польшу: в них можно усмотреть указание на то, что сарматы так оттуда и не ушли. Задолго до того, как польский археолог, покойный Тадеуш Сулимирский, собрал убедительные доводы в подтверждение этой гипотезы, специалисты по истории и генеалогии замечали, что родовые геральдические символы, которые использовала старая польская знать, выглядели как тамги. Действительно, чем древнее были их гербы, тем более примечательно “сарматскими”, вернее боспорскими, они выглядели. Это не связано с великой модой на сарматизм, которая началась в XVI веке: подобные гербы использовались как эмблемы рода (каждый из них можно узнать по девизам или боевым кличам, таким как “Рох”, “Хамец”, “Мора” или “Долива”) в Средние века, задолго до изобретения сарматизма. Откуда же они в таком случае взялись?
В этом месте консервативный ученый столбенеет. Доказательства немногочисленны. Любая гипотеза оказывается построенной на догадках, а это дает основания для обвинения в романтизме, то есть даже большем академическом преступлении, чем фальсификация данных. Тем не менее версия, основанная на косвенных доказательствах, существует. Мы знаем, что сарматская конная элита, использующая тамги, достигла Польши в III веке и осела там по меньшей мере на сто лет, а возможно, и дольше. Мы знаем, что польские шляхетские семьи пришли к мысли, что они являются потомками сарматов. Наконец, мы знаем, что польская средневековая геральдика использовала язык символов, чьим единственным видимым предком является тамга. Поэтому проблему составляет, можно так сказать, всего лишь тысячелетний зазор между сарматами и шляхтой, о котором мы не знаем почти ничего. Может быть, оборванные связи по обоим концам этого зазора походят друг на друга по чистому совпадению. С другой стороны, может быть и так, что класс конных воинов из черноморской степи – или, как можно их назвать, рыцарей в латах – достиг такой власти над коренным славянским населением, что смог за это тысячелетие медленно трансформироваться в класс средневековых дворян-землевладельцев.
Сулимирский атаковал эту проблему, как копейщик. В польском издании его книги “Сарматы” он пишет о “почти идентичной форме” гербов и тамг и заявляет: “По-видимому, нет никаких сомнений в том, что значительная часть, если не большинство, польских гербов происходят от сарматских тамг”. Анты, группа, входящая в состав восточных аланов, не были истреблены вторжением гуннов в Польшу, произошедшим в V веке, и “их потомки… сохранили свое высокое общественное положение”. А значит, пишет Сулимирский, следует предположить, что “значительная часть” польской шляхты действительно произошла от сарматов – аланов.
На этом он не останавливается. Нравы польской аристократии, указывает Сулимирский, во многом коренились в сарматских обычаях. Писатели древности свидетельствуют о том, что между сарматами царили солидарность и чувство равенства, во многом напоминавшие лозунг шляхты: “Мелкий дворянин в своем поместье / Ни в чем не уступит князю”. Да и особое польское отношение к женщине наверняка также уходит корнями в обычаи этих индоиранских кочевников. Сарматские знатные женщины пользовались властью и почетом, в то же время польская система аристократической генеалогии по‑прежнему обнаруживает признаки наследования по женской линии. “Кто знает, – с вызовом заканчивает Сулимирский, – не является ли польская галантность по отношению к женщинам, изумляющая иностранцев, как и ответственная роль женщин в семейной и даже общественной жизни, пережитком или отголоском сарматского матриархального общества?”
Однако даже если потомки сарматов по‑прежнему целуют дамам ручки в Польше и помогают кобылам жеребиться в Ланкашире, сами сарматы отошли в область преданий (единственные их сохранившиеся представители – осетины). Те из них, кто переселился на запад от Черного моря, перестали быть кочевниками и скотоводами. Часть первой волны, подобно языгам, была завербована Римской империей и переселилась в разные части Галлии и Британии. Другие двигались на северо-восток до тех пор, пока не столкнулись с сильными, глубоко оседлыми германскими народами. Поздние римские авторы, пытаясь описать это, усвоили привычку называть всю Европу к востоку от территорий германцев Сарматией, и этот термин постепенно стали относить ко всем славянским народам этого региона, независимо от того, принадлежали они к правящему классу сарматского происхождения, или нет.
Особенно много странных превратностей судьбы выпало на долю аланов. Одна группа, или военная экспедиция, отправившись с Балкан в конце IV века, поскакала напрямик через умирающую Римскую империю, по Австрии и Рейнской области, а затем, в союзе с вандалами и свевами, во Францию, Испанию и Португалию, чтобы окончить свой путь на территории современной Испанской Галисии. Другие экспедиции двигались медленнее через Северную Францию, в некоторых случаях пуская там корни и самостоятельно основывая маленькие аланские королевства. Более тридцати французских топонимов, включая название города Алансон, указывают на их присутствие, кроме того, существуют материальные свидетельства долго просуществовавшего сарматского поселения в окрестностях Орлеана.
Похоже, что эти королевства, заменившие съежившиеся пережитки римских усадебных хозяйств, были прообразом средневековой модели, при которой конные рыцари правили оседлым крестьянством. Некоторые исследователи полагают, что сарматы на Западе “положили начало рыцарству” – не только новой модели социального строя, но и соответствующей мифологии, символике, стилю. Тэйлор пишет, что “Звериная геральдика средневековой Европы… гораздо большим обязана этому прямому степному влиянию, чем тем анималистическим орнаментам, изначально персидским и фракийским, которые были опосредованы и распространены западным кельтским искусством”.
Восточные аланы были соседями гуннов в Средней Азии и усвоили некоторые их обычаи. Одним из таких обычаев была деформация черепа – практика стягивания тугой повязкой головы ребенка, чтобы придать ей яйцевидную форму: плоский покатый лоб и длинные выступающие кости черепа на затылке. Многие восточные аланы, отчасти вытесненные нашествием гуннов на Европу, влились в их войска и вместе с ними отправились на запад. Некоторые из них на время осели на Эльбе и, подобно своим предшественникам антам, установили господство над более многочисленными и менее воинственными славянскими народами, которые они там нашли.
Одно из таких завоеваний оказало мощное долгосрочное воздействие на позднейшую историю. Слова Choroatus и Chorouatos (хорват) встречаются в надписях, найденных в Танаисе на Дону. Похоже на то, что этот термин изначально был наименованием группы аланских воинов, которые одно время жили в азовских степях, а затем снова мигрировали на северо-запад. Там они покорили славянские народы, жившие в верховьях Вислы и Северной Богемии, а затем слились с ними. Византийские и арабские хроники X века описывают живший в том регионе народ, называвшийся Belochrobati (белые хорваты), чьи короли пили кобылье молоко и чьим детям перебинтовывали черепа. Мигрируя на юг через венгерскую равнину по направлению к Адриатическому морю, эта группа осела в той области, которой предстояло стать современной Хорватией. Название “сербы” изначально тоже принадлежало группе восточных аланов, которая, согласно записям, в III веке находилась в волго-донской степи, а затем вновь появилась в V веке на восточном берегу Эльбы. Таким же путем, как сарматские хорваты, они господствовали над окружающим славянским населением, а потом смешались с ним. Некоторые из них там и остались – это предки сербского национального меньшинства, говорящего на языке славянской группы и по‑прежнему живущего в Лужице в современной Саксонии. Другие, подобно хорватам, двинулись на юг через Дунай, чтобы обосноваться на Балканах, на землях, которые станут Сербией.
