Преходящесть обнаруживается ребенком в феномене исчезновения близких. Умирают старики, умирают родители, несчастные случаи происходят со сверстниками. Те, кто составляли узнаваемый элемент человеческого пейзажа, вдруг исчезают: были – и нет. Это финальность, случающаяся с другими.
Где-то тут же рядом брезжит обнаружение наиболее внутреннего аспекта финальности – «моей» собственной смерти. «Я тоже умру. Меня тоже не будет», – и после некоторого раздумья дополняется: «Как не было раньше». (Не будем забывать, что человек стихийно открывается, в первую очередь, на свое предстоящее несуществование, но очень туго и поздно доходит до не теоретического, а экзистенциального опыта своей «смерти наоборот» – того, что его не было никогда до рождения. Человек склонен – как отмечали неокантианцы – «примысливать себя к прошлому». Самым ярким образом эта невозможность пережить «смерть, предшествующую жизни» выражается в теории предсуществования душ.)
В зрелом состоянии (а зрелость не зависит от биологического возраста!) человек владеет опытом всех аспектов финальности; он остро чувствует смерть внутри самого себя. Именно на этом этапе для него, может быть, начинает брезжить догадка, что его небытие – единственное, что в нем абсолютно его, то есть то, что он не разделяет ни с кем. «Каждый умирает в одиночку», как хорошо сказал Ганс Фаллада. Но этого мало: именно за счет не разделяемой ни с кем смерти «каждый» и является самим собой.
Таким образом, возвращаясь к теме рождения нежной и ранимой человеческой личинки в чудовищном, отчужденном как обратная сторона луны, пейзаже общества, мы приходим к своеобразному треугольнику: Общество (оно же – сознание в его объективированной форме) – индивидуальное бытие, становящееся мягкой субстанцией для восприятия оттиска, – внутреннее небытие, которое составляет уникальность и одновременно неповторимый привкус здесьприсутствия. В этом раскладе внутреннее небытие – «отложенная смерть» – берет на себя функции живого сознания, того, которым наделено свидетельствующее я. Свидетельствование есть результат оппозиции, которая создается фактом абсолютного нетождества между объектным миром и вот этой актуальной и одновременно уникальной финальностью смертного существа.
В конечном счете, через тонкую перегородку физической личности друг другу противостоят два этих полюса, ангажированных в дуэли насмерть: Сознание-объект, воплощенное в Обществе, и свидетельствующее сознание, личное внутреннее небытие, обнаруживающее себя в качестве единственно возможного подлинного субъекта.
2. Крах либерализма и кризис современной истории
1. Бремя истории
История есть сюжетный концепт, который навязывает ныне живущим людям некую общность. В частности, национальная история, апеллирующая к ключевому событию-травме, навязывает тем, кто это событие принимает как личную «точку сборки», национальную общность. Историю можно также рассматривать под классовым, конфессиональным, цивилизационным или идеологическим углом, и всякий раз мы будем иметь дело с некими существующими в данный момент общностями, которые возникли через референтную ссылку на имеющую к ним отношение историю.
Совершенно бессмысленным является вопрос, соответствует ли та или иная конкретная «история» так называемой объективной правде, действительно ли в событийном плане она имела место. Сама по себе событийность не существует иначе, чем в интерпретации, движение времени не существует иначе, как сюжет. Под этим углом зрения любая «история», будь то история Коммунистической партии Советского Союза, история евреев или история индийской цивилизации в масштабах соответствующего субконтинента – все это будут некие пьесы, написанные определенным драматургом и поставленные определенным режиссером. Общности, существующие на базе этих «историй», суть либо актеры, согласившиеся участвовать в данной пьесе, либо аудитория, эксклюзивно избравшая именно эту пьесу как объект своего зрительского участия (ибо несомненно, что любая «историческая пьеса» предполагает две четко различающиеся группы: актеров и зрителей, в роли последних, как правило, выступает молчаливое большинство населения, кооптированного в данную общность).
Есть, таким образом, разные уровни сюжетности и, соответственно, существует макросюжет: глобальная история человечества.
Если посмотреть на вопрос именно таким образом, то окажется, что история – это психологическое, экзистенциальное, экономическое и политическое бремя, потому что бременем во всех этих планах является принадлежность к общности. Включенность в любую общность предполагает ответственность перед нею, предполагает издержки, на которые член общности вынуждается. Люди платят своей жизненной энергией, своим экзистенциальным ресурсом даже за вхождение в состав обыкновеннейшей семьи, не говоря уже о «членских взносах» разного уровня и тяжести за вхождение в ряды политической партии, религиозной общины или нации.
В отличие от семьи или религиозной общины, специфика которых внеисторична (несмотря на то, что у «религии» как конфессии, безусловно, есть сюжетная «история»), общности, основанные на истории, подчиняют актуально живущих людей диктату прошлого. Этот диктат нельзя даже назвать традицией, ибо апелляция к событию-травме, вокруг которого собирается коллективное сознание, – это не апелляция к сакральному, к мифу. «Мифом» историческое событие можно назвать только в дурном смысле, а именно, в том, что во имя своей функциональности оно не имеет ничего общего с так называемой объективностью.
Таким образом, все, кто несут повинность во имя принадлежности к тому или иному соединению человеческих существ, являются заложниками драматурга и режиссера, отвечающих за конкретную пьесу.
Значительная часть исторического бремени, переживаемого практически каждым, включенным в социальную ткань человечества, состоит именно в аспекте фиктивности. Как бы ни были промыты мозги у социально и национально ангажированного индивидуума, подсознательно он все равно ощущает навязанное ему участие в «исторической пьесе» то ли в роли актера, то ли в роли зрителя как нечто внешнее себе. Самоидентификация через общее прошлое всегда имеет в себе привкус лжи и отчуждения, ибо актуальное существование смертной личности не может быть ни описано, ни идентифицировано, ни, тем более, «искуплено» через историческую сопричастность.
2. История и общественный интерес
Каждый человек обременен причастностью не к одной, а ко многим общностям. Во-первых, он является членом семьи. Во-вторых, субкультурной или идеологической группы. В-третьих, профессионального сообщества. В-четвертых (а для некоторых как раз «во-первых»), входит в конфессиональную группу… Далее, этот же человек принадлежит к некоторому этническому полю, является гражданином определенного государства, то есть еще и детерминирован административно определенным «сообществом»… Наконец, все тот же индивидуум в последнем счете оказывается членом просто Общества как некой макроорганизации человеческого фактора.
Нетрудно заметить, что все эти многочисленные «принадлежности» неизбежно должны противоречить друг другу с разной степенью интенсивности. Членство в семье вступает в конфликт с «ответственностью» гражданина, конфессиональная принадлежность вполне может конфликтовать с национальной, а также культурной или политической… Наконец, эти последние также не обязаны находиться в гармонии между собой.
