Сущность европейского духа в том, что он от традиционной мудрости авгуров, от интроспективной антропологии греков, от «готической» теологии раннегерманских мистиков переходит к синтетическому мифу о человеке. Не мифы о богах и героях, не великая и чувственная космогония спонтанных прозрений в бесконечность, но строгое и рациональное выстраивание проекта, который основан на воле, на интенции, на категорическом утверждении того, что в лучшем случае заслуживало бы статус гипотезы. Фичино, а затем и Пико делла Мирандола переформатируют ближневосточное учение об Адаме-Гильгамеше в странный синтез информатики и экзистенциализма. И это в ту эпоху, когда, как считается, сами эти понятия были невозможны и ничем не обеспечены.
С другой стороны, как еще можно назвать концепцию, согласно которой можно выстроить знаки в некий порядок, придать им актом воли смысл, и манипулируя возникшим информационным пространством подчинить себе невидимую реальность? В центре всех возможностей – от самых субтильных, ускользающих от восприятия физическими органами чувств, до столь грубых и низменных, что они уже недостойны восприниматься этими органами, – стоит Душа, возгоняющая тяжелое вверх, а летучее, наоборот конденсирующая внизу. Эта Душа изображается обычно как человек в позе еврейской буквы «алеф»: правая рука воздета к небу, левая указывает на землю, ноги слегка расставлены, чтобы обозначить двойную змею кадуцея. В таком виде Адам (постоянно именуемый в текстах флорентийцев «Душой») является просто копией «Великого существа», которая была известна древним как «сын Земли и Неба», Логос, первое творение… Короче говоря, «Великое существо» – это Люцифер, являвшийся главным и наиболее приближенным ангелом Бога. Собственно говоря, никто и не спорит, что европейский миф о человеке есть миф необходимо люциферианский. Это всеобъемлющий проект, согласно которому, подключаясь к архетипу Адама (микрокосму), каждый из нас (при условии, что мы избранные) может стать зеркалом тотального «всё»! Каббала? Вавилон? Без сомнения; но в первую очередь – новая Европа. Эзотерическая прокламация Пико делла Мирандолы так и называется: «О человеческом достоинстве». Из этого герметического текста вышли «Декларация прав человека» Французской революции и «Коммунистический манифест» Маркса.
Именно в этом мифе-матрице оформляются окончательно зерна последующих моделей восстания против ветхого и немощного смертного человека, которые в дальнейшем мучили европейские души вплоть до сегодняшнего дня.
3. Воля к смерти
Что и говорить, люциферианское богоборчество, живущее в душе магического Адама, заложено туда ветхозаветным Богом уже в первых стихах «Бытия». «И сказал Господь Бог: Вот, Адам стал как один из нас, зная добро и зло; и теперь, как бы не простёр он руки своей и не взял также от дерева жизни, и не вкусил, и не стал жить вечно» (Быт. 3:22). Поразительность этого текста, шокирующая бесчисленных комментаторов, в том, что Бог моисеева Пятикнижия говорит здесь в стилистике олимпийского пантеона: ревность к смертным, да и само допущение того, что тварь, созданная из праха, может по собственной воле трансформировать свою природу, нарушив запрет – это то, что по определению исключено в представлении о Боге, переданном нам авраамическими пророками.
Однако в данном случае нас интересует не вавилонское искажение Моисеева откровения, а культурное следствие фактического библейского текста. В приведенной цитате заложена вся программа последующего западного богоборчества вплоть до ницшевского «Бог умер». И сформулированный флорентийскими платониками миф о человеке есть не что иное, как самореабилитация согрешившего Адама, который не только не собирается просить прощения у Бога, но и планирует пойти дальше – «простереть свою руку к дереву жизни и вкусить…» Глубочайшая целостность всей европейской культуры, сосредоточенной в фокусе этой драмы неповиновения, открывается в личности Кириллова, одного из героев «Бесов» Достоевского. Этот роман построен таким образом, что любой из персонажей, населяющих его страницы, может стать в свою очередь центральным в зависимости от угла критического зрения. Не только якобы главный персонаж Ставрогин, но и Петр Верховенский, и даже Шатов… А уж Кириллов с его феноменальным посланием в форме сакрального посвятительного самоубийства (посланием, которое до последнего нюанса было изучено и понято именно Ницше и его великим интерпретатором Хайдеггером) – этот-то персонаж возможно даже по мысли самого Достоевского стоял особо.
Программа Кириллова есть некое парадоксальное развитие содержания вышеприведенного стиха из Бытия. Парадоксальное потому, что вместо дерева жизни кирилловский «сверхчеловек» должен простереть руку к плодам дерева смерти (согласно некоторым апокрифическим преданиям, сохранившимся в традициях оперативного масонства, в Эдеме росло не два, а три главных дерева: различения добра и зла, жизни и смерти).
«Жизнь есть боль, жизнь есть страх, и человек несчастен… Теперь человек жизнь любит, потому что боль и страх любит. Будет новый человек, счастливый и гордый… Будет богом человек и переменится физически», – таково послание Кириллова, в котором намечен современный европейский синтез люциферианства и необуддизма, да при том еще с немалой толикой фрейдистского психоанализа между ними. В самом деле, знакомясь с доктриной этого сумрачного «русского мальчика» трудно не вспомнить о царевиче Гаутаме, который после тридцати лет безоблачного пребывания в своем дворцовом «эдеме» вдруг обнаружил реальность боли и страха и, что самое главное, неизбывную трагедию привязанности человека к своему негативному опыту. Фактически призыв Кириллова решиться на смерть (в его случае физическую) и таким образом проснуться есть перевод на прямолинейный русский язык буддийской доктрины освобождения. Но такой перевод и такой Кириллов со всеми ницшеанскими последствиями опять-таки возможны лишь благодаря вавилонскому прочтению Ветхого Завета.
4. «Сверхчеловек» и революция
Выше мы упоминали о «зернах» тех моделей преодоления человеческого, которые вызрели в матрице авраамического мифа. Обзор этих моделей открывает со всей очевидностью, что все пути преодоления смертной тленной природы человека одновременно являются и путями освобождения от общества, того всеохватывающего социального пространства, которое еще Аристотель полагал гарантом подлинной человеческой природы. Еще точнее следует сказать, что все пути реализации сверхчеловеческого представляют собой способы бегства из общества, которое европейский дух («духовность»?) вдруг осознал как тюрьму.
Это переживание общества как «места заключения» распространяется и на человеческую природу, на само человечество. Человечество является тюрьмой, потому что оно привязано к юдоли. «Юдоль человеческая», la condition humaine (т. е. человеческое состояние) – это библейское выражение, обозначающее долину страданий и тщеты, в которую изгнан Адам после грехопадения. Но эта «долина» представляет собой не столько внешнее место, в которое переселился праотец рода человеческого (вроде как из дворца в трущобы), сколько новую сущность человека, от которой невозможно спастись элементарными средствами. Поэтому для организаторов проекта «Сверхчеловека» социум как видимая организация скрытой человеческой природы и сама эта природа суть ненавистное рабство.
