Второй путь, представляющий собой модернистскую версию метафизической реализации, связан с тем пространством люциферианского адамизма, который выделяется скобками, с одной стороны, магического гуманизма Возрождения, с другой – романтического и радикального экзистенциализма, примеры которого мы достаточно приводили выше. Трудно вполне разделить два этих пути, поскольку в новейшее время существуют эзотерики-традиционалисты, для которых ницшеанский дискурс вполне интегрирован в «магикогерметическое» видение. Таким, в частности, оказывается крупный представитель традиционалистской школы мысли барон Юлиус Эвола: при всей включенности в «ортодоксальный» эзотеризм он считает вполне легитимным и рабочим понятие «сверхчеловека».
Две упомянутых версии представляют собой как бы два родственных друг другу, но расходящихся вектора, или луча, в перевернутой пентаграмме. Другими двумя также связанными, но, в определенном смысле, антитезами, являются пути святого и героя.
Очевидно, что путь святости, и вообще образ святого, далеко не тождественен той практике духовной реализации, которая находит свое воплощение в уже упоминавшихся отшельниках, старцах и шейхах. В святости акцентирована сторона спонтанной жертвенной пассионарности, которая как бы фактом своей избыточности порождает антисоциальность и одиночество. Святость поражает как молния; она может осенить ребенка или простодушное существо, далекое от интеллектуальной метафизики. Жанна д’Арк принадлежала к этому типу святых и ее приход в стан короля совершенно не противоречит аспектам антисоциальности и одиночества, которые, напротив, были поводом для шока или почтительного восторга у французов, и, наоборот, преследования в качестве одержимой бесом ведьмы со стороны англичан.
Сверхчеловеческий аспект святости часто дает густую темную тень или негатив, подчеркивающий амбивалентность солнечного начала (люциферизм): ближайшим спутником в военных условиях Жанны д’Арк был маршал и коннетабль Франции Жиль де Рэ, известный своей неукротимой жаждой преодоления человеческого, которая привела его к сатанизму, изуверствам и, в конечном счете, поставила этого сложного человека перед судом французской церковной инквизиции. Удивительная симметрия с Жанной д’ Арк – обожаемой им носительницей чистейшего света, с которой расправилась британская церковная инквизиция! Неизвестно, пользовался ли Жиль де Рэ в своей личной рефлексии категорией сверхчеловеческого, но для модернистов, которым этот термин стал близок, «проклятый маршал» являл собой очень притягательную фигуру!
Святому противостоит герой, но не потому, что он менее одинок или менее пассионарен. Святой лишен драмы, его сверхчеловеческая природа как бы изначально и непротиворечиво задана в самом уровне его бытия; герой же представляет собой выход на поверхность фундаментального кризиса, который неотъемлем от самих истоков реальности. Скажем так: герой – это тот, кто осознал иллюзию посвящения и тщету святости, но от этого не стал обычным сломленным человеком, а наоборот, только углубил свое противостояние человеческой юдоли и принципу «неизбежного».
6. Происхождение трагедии не из «духа музыки»
Бесспорно, архетип героя не менее древен, чем метафизическая модель посвященного жреца. Герои существовали в фольклорах всех древних цивилизаций, но почти повсюду, кроме Кавказа и Эллады, они были интегрированы (говоря современным языком) «в систему».
Другими словами, в Индии, в Иране, у кельтов и т. д. над героем стоял мудрец; поэтому во всех этих сакрально-жреческих цивилизациях те, кто соответствует более или менее европейскому концепту героя, в действительности оказываются не «сверхлюдьми», а всего лишь воителями со сверхъестественными проявлениями. В этом фундаментальная разница даже на эпическом уровне между гомеровским Одиссеем и, скажем, Кухулином ирландского эпоса. (Не следует путать сверхъестественные возможности персонажа со «сверхчеловеческими». Такое смешение часто проявляется на уровне обыденного сознания. «Сверхчеловек» есть состояние экзистенциальное, и такие вполне земные существа как Байрон и Бонапарт никак не могли бы конкурировать с кельтским Кухулином или киргизским Манасом по части экстроординарных телесных проявлений!)
Именно в кавказско-балканском ареале формируется образ личности, которая меряет себя не критериями соответствия всеобщей гармонии, но, напротив, способностью несгибаемого противостояния беспредельному, т. е. Року. Над эпическими нартами Кавказа и над эллинскими героями не стоят мудрецы. Эти герои бросают вызов Небу, ставят под вопрос позитивный смысл бытия. Можно сказать, что в них уже в те далекие времена был нащупан экзистенциальный нерв «сверхчеловеческого» и доведен до апогея, до полного разрыва с «нормой». Это, собственно, и получило название «трагедия». Но вот что составляет особость героя по отношению к трем предыдущим версиям «сверхчеловеческого» мифа: в герое нет ничего люциферического. Герой – не солнечное существо. Солнечными существами являются олимпийцы, власть и онтологическую легитимность которых он оспаривает. Герой – единственная модальность «сверхчеловека», которая не реализует Люцифера на земле, а, наоборот, бросает ему вызов, оказываясь тем самым на стороне пока еще неведомого ему Бога.
Расставим окончательно акценты: именно герой в первую очередь является потенциальной аудиторией Пророка. Поэтому возможно существование сообщества героев, героических братств, о чем нам свидетельствует не только Гомер, но, местами, и сегодняшняя политическая практика, которая иногда не уступает величием древнему эпосу.
Да, конечно же, изначально герой одинок. Разрушение воинской касты в современном мире привело к появлению особой категории современного социального аутсайдерства: «одинокие герои». Однако эти аутсайдеры связаны друг с другом той взаимной жертвенностью, которая подразумевается в евангельских словах Христа: «Больше сея любве никтоже имать, да кто душу свою положит за други своя» (Ин. 15, 13).
Кстати говоря, после известного эллинистам союза ахейцев именно Кавказ дает образец «братства одиноких» в парадоксальном феномене воинских союзов абреков. «Абречество» – это чуть ли не возведенный в ранг особого института сверхчеловеческий синдром, у которого есть почти все атрибуты, приписанные Фридрихом Ницше своему Заратустре. Абрек рвет с основополагающей этикой «обычного» человеческого существования. Он отвергает авторитет отца, отбрасывает ценность рода, он признает бытие фундаментально несправедливым и уходит в горы, чтобы из своего вооруженного одиночества создать новую этику вызова Року, этику противостояния. Но абрек, в значительной мере неправильно понятый, начиная с Лермонтова, в русской культурной традиции, – это не демоническая фигура. Он не нигилист! Абрек отрицает бытие как ошибку во имя долженствования и справедливости, которых нет нигде, кроме как в его сердце. Кавказское абречество – в прямом смысле наследник гомеровского эпоса – доводит до сегодняшнего дня героический элемент, через который человеческое, беспредельно возвышаясь, наконец-то освобождает себя от дразнящего миража «сверх…»
7. Риск «недочеловеческого»
И, наконец, последний, пятый луч, который в нашей пентаграмме направлен вниз. Речь идет об очень сложном и противоречивом явлении, которое можно условно назвать бегством к природе. Этот луч принадлежит «сверхчеловеческой» пентаграмме эскапизма, потому что, за исключением героического вектора, дружба с природой присутствует в остальных трех лучах. Заратустра призывает быть верным земле (а магический Адам флорентийцев работает с грубыми и тонкими субстанциями и перестраивает природу под себя). Метафизические учителя реализуют свое отшельническое уединение на лоне природы – в пустыне, где они питаются акридами, или в пещерах Гималаев, куда послушники приносят к ним зачерствелые корки козьего сыра. Ну, а святые – те получают мед непосредственно от медведей и вкладывают вывалившихся червячков обратно в свои язвы. То есть, природа, пусть по-разному, но в любом варианте важна для «сверхчеловека»: если он рвет с юдолью как с неким проклятьем, то в этом разрыве должна проявиться память об эдемском саде до грехопадения. (Герой природу либо отрицает, либо игнорирует. Для Одиссея Средиземноморье есть картезианская протяженность, в центре которой преодолевает препятствия его мыслящее «Я».)
