Маркс считал насилие социально обусловленным и полагал его неизбежным атрибутом присвоения прибавочного продукта эксплуататорским классом. Насилие, порожденное экономической несправедливостью, считали марксисты, должно быть упразднено последним насилием, исходящим снизу, от пролетариата. После того, как пролетарская революция упразднит социальное неравенство, исчезнут причины, порождающие насилие.
В XX веке философы и психологи стали делать акцент на биопсихологической стороне насилия. Они как бы забыли об историческом глобальном аспекте его проявления в виде войн и революций и стали изучать агрессивность клинического типа, мотивированную комплексами, страхами и т. п.
Конрад Лоренс, изучавший поведение животных, разработал теорию бихевиористского насилия, т. е. такого, который порождается поведенческими ситуативными моделями, якобы примерно одинаковыми у людей и животных.
Другой постфрейдистский мыслитель Э. Фромм, пытаясь дистанцироваться от биологизма своих предшественников, полагал, что насилием человек заглушает страх перед сложностью бытия.
У всех этих мыслителей – от Маркса до Фрейда и Фромма – присутствует тенденция к упрощению и снижению представления о насилии, которое, в одном случае, сводится к социальным механизмам, в другом же – к врожденным моделям поведения или последствиям обязательной психической травмы. При этом в последнем случае большинство современных исследователей как бы забывают о том, что существует некий «исторический» масштаб насилия, не пересекающийся с индивидуальными склонностями и характеристиками частных лиц. Этот исторический масштаб нельзя объяснить также и социальными причинами, по крайней мере, исчерпывающим образом. Подавляющее большинство войн, определивших, в конечном счете, лицо мировой цивилизации, невозможно свести ни к борьбе за ресурсы, ни к проблематике производительных сил и общественных отношений.
Насилие признается фундаментальной характеристикой человека во всех сакральных документах метафизической Традиции. Бхагаватгита, Эдды германских племен, Ветхий Завет – все пронизаны темой насилия, поднятого до измерения духовной борьбы, воплощенной на человеческом уровне в кровопролитном конфликте. Евангелие, считающееся благовестием мира и кротости, на самом деле непрерывно повествует о насилии, начиная с избиения Иродом младенцев и кончая судом и распятием Мессии. В Коране ангелы возражают Господу, решившему поставить человека своим наместником на земле: «Поставишь ли Ты на земле того, кто будет грешить и проливать кровь..?»
В конечном счете, позиция современных мыслителей, в свою очередь, может быть признана бегством от проблемы насилия, инстинктивным нежеланием признать, что мы имеем дело с метафизической характеристикой человека, с тем, что присуще «человеческому состоянию» и имеет не психологическую или клиническую, а антропологическую основу.
Насилие имеет метафизическую природу, которая была интуитивно угадана еще древними греками в досократическую эпоху. Гераклит стал знаменит дошедшей до нас фразой: «Вражда – отец вещей…» Такое наблюдение могло быть выведено только из опыта «человеческого космоса», где, действительно, любой феномен проявляется как следствие действия и противодействия, за которым и стоит неустранимая тень смертоносного оружия. Трудно прийти к гераклитовскому выводу, рассматривая камни, реки или водопады; в любом случае, по отношению к неживой природе это кажется большой натяжкой.
Естественный природный мир характеризуется как раз минимальностью насилия, да и то сосредоточено в царстве жизни: можно допустить, что насилием является взаимоотношение видов в цепи питания, пожирание акулами селедок. Однако такое допущение будет грешить этической инфантильностью. В строгом смысле охота кошки на мышь не может иметь отношения ни к насилию, ни к агрессии.
«Отсутствие насилия» и «естественность» в обыденном сознании почти синонимы. Большой космос (или «макрокосм») представляет собой плавную иерархию состояний субстанции, которая от плотного и коагулированного внизу восходит к тонкому, «растворенному», наверху. В традиции эта иерархия обозначается фигурой Великого существа, «сына Земли и Неба», который возводит вверх токи, идущие снизу, от грубых проявлений субстанции, и наоборот, низводит влияние тонких сфер в нижние регионы бытия. Этот механизм взаимодействия между метафизическими «Небом» и «Землей» обозначается кадуцеем – жезлом, обвитым двумя змеями, одна из которых сползает вниз, а другая поднимается вверх. В этом «большом космосе» нет насилия, но есть взаимодействие энергетических влияний, уравновешивающих друг друга. Макрокосм – царство красоты и гармонии, а Великое существо, его объемлющее, – бог, выражающий концентрацию всего мыслимого блага и ослепительного света. В некоторых религиозных традициях его называли Аполлон и Ормузд, а до современного Запада память о нем дошла под именем Люцефера или Денницы. Во внутренней диалектике духа то, что было бесспорным благом, стало абсолютным злом.
Проблема микрокосма, т. е. земного человека, в том, что общество как объемлющий его кокон, позволяющий выжить в условиях враждебной среды, устроено совсем не так гармонично и последовательно, как иерархически организованные слои большого космоса. В некотором смысле социум представляет собой радикальную инверсию природы (в противном случае он не смог бы стать механизмом защиты от природного воздействия на беспомощное телесное существо).
В классическом традиционном обществе вверху находится как раз плотный кристаллизованный элемент – личности. Это те, о ком пишут учебники истории: короли и императоры, цезари и вожди. Они являются носителями смысла своей эпохи, в них время становится историей.
Внизу же находятся аморфные массы. В них любой человек исторически необязателен: вместо него мог бы быть другой или же вовсе не быть такого человека. Без сомнения, это состояние анонимной массы является более разреженным, более «жидким» или «субтильным», чем состояние кристаллизованных персон.
Говоря опять-таки о традиционном обществе, мы не можем игнорировать то, что сознание как сфера утверждения собственно человеческого проявляется именно на уровне исторических фигур, на уровне личностей, на уровне знати. Т. е. сознание присуще плотным слоям человеческого космоса.
Массы же аморфные и летучие, преходящие как пыль на ветру, погружены в бессознательное. На практике это выражается в том, что они являются носителями обычаев и адатов, механических клише повседневности, которые не дают им раствориться в ничто.
Такая противоестественная иерархия общества (с точки зрения соответствующей Логосу первичной организации вселенной) уже содержит в себе неизбежность насилия. Если в «большом космосе» мир идей принадлежит тонким планам и последовательно формирует (в буквальном смысле, сообщая принцип формы) нижележащие, все более плотные слои, которые сами по себе формы лишены, то в человеческом пространстве личностное сознание может воздействовать на множественный хаос человеческого низа только путем принуждения, часто кровавого.
Неумолимая поступь истории имеет в своей динамике единый вектор: прогрессирующую мобилизацию человеческого материала. Люди строятся во все более жестко организованное сообщество, в котором их обратная связь с источником инициативы вверху слабеет, а прямое воздействие на них растет. (Так, например, группа инициативных вождей заложила будущий «вечный город» Рим, потом принудила племена к относительно мягкому сотрудничеству и подчинению. Следующий шаг – сакральная монархия архаического типа. Потом возникла республика, фактически мобилизовавшая все население Апеннин в статусе «гражданина»; наконец, предельная форма мобилизации выразилась в образовании империи, в которой не осталось практически никого вне политического действия Цезаря. При этом Цезарь был все, а массы – ничто.)
