Гм, подумал я. Протиснулся к чайнику и чуть ли не на ощупь заварил себе кофе.
Пока догорала вторая пара свечей, я думал в основном о том, что же, черт побери, сказать Дакросу, когда он утром в воскресенье пробьется ко мне по телефону в машине. Похоже, подводить Дакроса – моя профессия. Я так и не придумал, что сказать ему, когда зажег третью пару свечей и заварил себе еще кофе.
Примерно тогда же, когда я зажег четвертую пару, у вечеринки неподалеку открылось второе дыхание. Я услышал, как из соседнего номера кто-то вышел и заорал, требуя тишины. Не помогло. Каменистая тропа теперь доходила до середины комнаты, черная как ночь и еле заметно светящаяся, и я был только рад отвлечься на что угодно. Я размышлял о своих несовершенствах. Ничего приятного в этом не было. Похоже, в моих магидских способностях немалая самоуверенность и предельная гордыня сочетаются с довольно-таки жалкой склонностью полагаться на других, начиная хотя бы с Уилла и Стэна. Я даже не мог решить, когда сильнее ошибаюсь – когда слушаюсь чужих советов или когда сам иду напролом со своей наглой самоуверенностью. «Бывшая» мама Мари миссис Наттел говорила обо мне чистую правду, пусть и приняла меня за другого.
Мне всю жизнь хотелось больше общаться с людьми. Но я их неизменно подводил. Меня это бесило.
Пятую пару свечей я зажег немного заранее, чтобы не спешить. Подобные мысли не дают сидеть на месте – постоянно дергаешься туда-сюда. К этому времени веселье в коридоре улеглось, доносилось лишь приглушенное бормотание.
Я снова сел и невольно задумался о трех убитых детях, и это было ужасно. Ведь я мог все предотвратить. Да, я отвлекся, мне надо было разрушить одни чары и наслать другие, но как раз отвлекаться мне и не следовало. А если это было Предопределено – что ж, тогда мое мнение о Верхней палате упало еще ниже. Перед глазами так и мелькали грубые сандалии детей и не слишком чистые волосы, так сурово стянутые в хвосты. Я видел их напряженные, озадаченные, невежественные лица. За этими лицами таился разум, которому ни разу в жизни не представилась возможность поработать. Было ясно, что их умам жилось так же холодно, несвободно и неуютно, как и самим детям в этом поселении, куда их сослали. Двойная тюрьма. Едва ли детям хоть раз давали возможность даже представить себе что-нибудь яркое, теплое, незаурядное за пределами мира-загона – единственного, что они знали. Как Тэд Мэллори, дядюшка Мари, со своими волнистыми стеклами – тут я невольно улыбнулся, вспомнив, с каким гневом Мари мне об этом рассказывала у прилавков с книгами, – но только эти дети не по своей воле видели лишь неровное старое стекло. У них не было ничего, кроме старого стекла. И как раз тогда, когда у них появилась возможность заглянуть за него, им пришел конец.
Тут, признаюсь, я расплакался, как Роб.
Но потом я подумал, что Мари хотя бы не упустила возможность заглянуть за стекло. Это меня обрадовало. Мысли о ней вообще утешали меня, и я надеялся, что она меня за это простит. Если она вернется – если, если, если, – что-то обязательно произойдет: Мари заглянула за стекло. Такой она была человек. Она ногтями продрала бы себе путь за стекло, разозлилась бы и продрала. И ее тоже держали в заточении – какая-то унылая богиня-куст, – но Мари – боец и сумела это преодолеть. Я надеялся, что теперь ее жизнь станет лучше. У меня ныло сердце – так я хотел обеспечить ей эту лучшую жизнь. Я никогда и ничего так не ждал, как ее возвращения. Никогда и ничего.
Но шли часы. Пятая пара свечей догорела, а никто так и не вернулся.
Должно быть, я заснул в мягком кресле, когда вдруг услышал какой-то шум.
Глава двадцать вторая
Продолжение рассказа Руперта Венейблза
Шумели здесь, в номере. Я услышал топоток, резкое клацанье, перестук катящегося камешка. И подпрыгнул в кресле, мгновенно проснувшись.
Шестая пара свечей уже сгорела наполовину, но светила еще ровно. При ее свете я отчетливо видел тянувшуюся через комнату тропу, а за ней – гребень холма, мучительно манящий в темном конце между рядами догоревших свечей. Мне были ясно видны темные просторы за холмом. Я жадно вгляделся в ту точку, где тропа уходила вниз, вцепился в подлокотники, уперся в пол ногами, готовый вскочить.
Снова топоток – размеренный, спокойный. И тут, к моему крайнему изумлению, на гребне холма появились две птицы и остановились, чтобы осмотреться яркими сапфировыми глазами. Увидев номер, они с явным удовлетворением переглянулись. И нежно потерлись массивными голубыми клювами. После чего снова повернулись и торжественно двинулись ко мне. Они были большие, как гуси. Мне было видно, что лапы у них крупные и перепончатые, значит, это были водоплавающие птицы, но неведомой мне породы. Я откровенно не понимал, что они тут делают, пока они не вышли на яркий свет шестой пары свечей. Тогда я разглядел синее оперение – блестящее и темное на крыльях, сияющее нежно-лазоревое на груди. Это были ультима-тульские квачки – только великанских размеров. Я в жизни не видел, чтобы квачки были такие огромные, такие ухоженные, такие очевидно разумные.
Они подошли прямо ко мне, после чего каждая торжественно отерла клюв о мою штанину в зарок дружбы, а потом подняли головы и посмотрели на меня ясными круглыми глазами, в которых отчетливо светился юмор. «Ну, как тебе?» – словно говорили они.
– Боже мой! – придушенно воскликнул я. – Как это мне?!.
Уилл тут же проснулся. Все равно уже наверняка было пора доить коз.
– Что? – заплетающимся языком выговорил он. – Венделу опять вырвало?
Я засмеялся:
– Нет. Квачки вернулись. Посмотри.
Уилл приподнялся, посмотрел, протер глаза, с хрустом провел ладонями по щетинистым щекам, снова посмотрел.
– Не может быть! – проговорил он. – Как они так выросли?!
Он встал и подошел поближе. Квачки повернулись к нему и наклонили головы – как будто кивнули.
– А как лоснятся-то! – восхитился Уилл. – Красотки! Да и умные с виду. Наверное, придется держать их дома. Не продавать же – рука не поднимется!
– Нет, я бы забрал их себе, – сказал я. – Можно, Уилл? Пожалуйста!
Возвращение квачек и их чудесное преображение показались мне самым что ни на есть добрым знамением. Поэтому я и решил оставить их себе, а еще потому, что они признали во мне друга. А если это не знамение – все равно оставлю их себе. Они очень красивые.
– Это же не земной вид, – засомневался Уилл. – Правда, это пара – самец и самочка. И ты им, кажется, по душе. Почему бы и нет? – Он вгляделся в темный пейзаж. – Там никого больше не видно?
– Нет, – ответил я.
Он пристально оглядел сначала меня, потом оставшиеся свечи.
– Тебе бы поспать, – посоветовал он. – Краше в гроб кладут. А свечей здесь осталось часов на шесть. Ну или почти. Зря ты жег их так ярко.
