– Иными словами, ее отец был не так уж страшен?
– Ее отец из кожи вон лезет, чтобы завести правильных друзей – политиков, медийных персон, художников, – и чтобы его жизнь выглядела «ах, какой состоявшейся», но на самом деле он мужлан. Принадлежит к типу людей, которым комфортнее всего в деревянных башмаках, но они покупают дорогие костюмы, чтобы просочиться в тот мир, который их все равно никогда не примет. Вот такой он.
– Но дочь он любил?
– По словам Юлии, он не любил никого и ничего, кроме нее, и вот тут, кажется мне, она говорила правду.
– Он пришел в неописуемую ярость, когда узнал о романе Юлии с учителем. Вам что-нибудь известно об этом?
– А, фаререц, да, это был полный трындец. Правда, абсолютный швах. Уволил его и угрожал убить. У смерти ведь должна была быть причина. – Даниэль покачал головой и рассмеялся. Посмотрел на солнечный свет, просачивающийся в круглый двор.
– Что вы имеете в виду?
– Добропорядочные горожане, должно быть, считали ее девственницей, чистой, как снег. Так думал и фаререц. Однако Юлия давно пошла вразнос, она лишилась девственности еще в тринадцать лет за школьным навесом для велосипедов. Вот что значит сельская молодежь. Мы развратничаем, потому что делать не черта.
– Она вам тоже говорила, что забеременела?
– Да, но гораздо позже… Дерьмовая была передряга. Ей было всего пятнадцать.
– Вот именно. От фарерца…
Даниэль посмотрел на него с удивлением. Затем закинул голову и расхохотался.
– Она была та еще дрянь, наша Юлия. Блин, как же я по ней скучаю. – Даниэль налил себе воды и выпил. Вздохнул. – Теперь-то уже никакой разницы, она мертва. Никакого смысла хранить эту тайну… Фаререц был совершенно без ума от нее, поэтому она переспала с ним, когда узнала, что беременна. Всего один раз. Когда это произошло, она была уже не на первом месяце, но он ничего не заподозрил.
– Но зачем ей это понадобилось?
– Чтобы иметь козла отпущения, такой отвлекающий маневр. Чтобы папаша направил свой гнев не на нее, а на некого-то другого. Когда надо было, Юлия становилась довольно-таки циничной.
По всей видимости, достаточно циничной, чтобы внушить доверчивой Эстер ди Лауренти версию истории, которая больше нравилась ей самой. Эстер с сочувствием относилась к переделке с абортом, в которую влипла Юлия, как может относиться лишь верный друг, чувствующий, что ему доверили нечто ценное. Юлия солгала Эстер, хотя нашла у нее редкостное сострадание, и Йеппе ощутил острую печаль при мысли об одинокой девушке, которой не на кого было положиться, кроме как на человека, который в итоге ее убил.
– Кстати, я готов сознаться.
– Да ну? – Йеппе резко поднял голову и посмотрел на молодого человека.
– Я послал фарерцу письмо и рассказал ему о ребенке.
Значит, анонимное письмо – дело рук Даниэля.
– Но ведь он не был отцом ребенка, вы сами сказали!
– Ну он же этого не знал.
– Зачем вы это сделали?
– Как бы странно это ни прозвучало, чтобы помочь Юлии. Она была в отчаянии от того, что не знает своего ребенка, но не решалась ничего предпринимать. Не знала, с чего начать. Я подумал, что он бы помог ей, если бы считал себя отцом. Видимо, я ошибся.
Жест поддержки, очевидно. Проявление доброй воли в отношении любимой подруги. Дальнейшее развитие этой, казалось бы, невинной лжи в конце концов, несомненно, стоило Йальти Патурссону жизни.
– И все-таки я не понимаю. Почему вообще возникла необходимость в отвлекающем маневре? Кто ее обрюхатил?
– Это было так давно. Юлия заставила меня поклясться, что я никогда никому не скажу, и до сих пор я держал слово…
– Неужели отец? – Йеппе вдруг понял, что мертвой хваткой вцепился в свою шариковую ручку, и поспешил положить ее на стол.
Даниэль ошеломленно посмотрел на него:
– Э! Нет, не думаю, что отыщется настолько ненормальный чувак!
Йеппе поблагодарил про себя высшие силы.
– Вообще-то все и без того было довольно отвратительно. Юлия периодически спала с одним из друзей своего отца. Или члена того же братства, что и он, не знаю, какие у них там были отношения. Во всяком случае, он пару раз в год наведывался в Сёрвад, охотился и наслаждался изысканными обедами в обществе ее папаши. Трахался с его дочкой-подростком и отваливал обратно в Копенгаген. Великий человек, так, во всяком случае, считал отец Юлии. Послушайте, возможно, это всего лишь одна из ее выдумок. Понятия не имею. Может, она все это нафантазировала.
Взгляд Йеппе упал на футляр гитары. Сатори. Кажется, это означает что-то типа прояснения сознания.
– А это не какой-нибудь художник, этот папашин приятель, вы не в курсе?
Даниэль, кажется, проникся некоторым уважением к собеседнику.
– Да-да, именно художник. У отца Юлии весь дом увешан его картинами. Старикашка этот. Кинго! Я же говорю, отвратительно!
Ты даже не догадываешься насколько, подумал Йеппе и выключил диктофон.
*
Зеленые газоны парка Вальбю были еще мокрыми после ночного дождя. На траве возле Стадиона Вальбю тренировалась футбольная команда Спортивной полицейской ассоциации, как и каждое воскресное утро на протяжении круглого года. Группы мужчин и женщин по семь – одиннадцать человек в шортах с полосками кислотных цветов делали приставные шаги и отрабатывали передачи. У большинства из них ноги были в пятнах грязи.
Следователь Анетте Вернер на мгновение остановилась и с удовольствием наблюдала за группой мужчин в прекрасной физической форме, приступивших к растяжке. Пахло травой, над горизонтом парили яркие воздушные змеи. Для рабочего воскресенья не такая уж плохая обстановка. Воскресное утро вообще-то считалось священным в жизненном укладе Вернеров. Насколько оно может быть священным, учитывая, что один из супругов работает в полиции. Домашняя выпечка Свена из холодного дрожжевого теста, долгое чтение газет, особенно если пристроить ноги на колени супругу. Но не сегодня. Этим утром Анетте съела на завтрак порцию фастфуда из бумажного пакета, находясь на круговой трассе номер три.
Предварительный допрос Кристиана Стендера прошел так, как и предполагалось. Он упорно настаивал на своей виновности, без всяких комментариев, и потому судья, уступив ему, приговорил Стендера к предварительному заключению, согласившись с запретом публично называть его имя, по просьбе адвоката. Предполагаемый преступник находился за решеткой. И все же дела выглядели удручающе.
Стендер по-прежнему имел такой вид, словно его привязали к автомобилю и протащили через какую-то свалку. Он казался виноватым и бесконечно грустным, а единственным, кто, похоже, испытывал радость по поводу его ареста, была комиссар полиции, которая наконец-то могла сообщить хорошую новость начальнику полиции и изголодавшейся прессе. Тот факт, что Эстер ди Лауренти так и не объявилась, был отодвинут в тень, а тот, что она пребывала в подавленном настроении, не раз подчеркивался на пресс-конференции.
