*
Похоронный распорядитель Кирстен Аммитцбёль по предварительной договоренности забрала тело Юлии Стендер из Института судмедэкспертизы на улице Фредерика V, переправила его на пароме за триста километров из Оддена в Орхус и перевезла в свою контору «Уникальное прощание» на окраину Гернинга, где пристроила на носилках в прохладной задней комнате, прибегнув к помощи своего мужа Пера, привыкшего к такой работе. Затем она переоделась и приступила к подготовке тела. Труп молодой женщины был аккуратно зашит судмедэкспертами и довольно легок для перемещений, так что работа оказалась не такой ужасной, как Кирстен опасалась. Нужно было лишь вымыть тело и привести его в порядок. Мачеха нашла несколько платьев, было из чего выбирать. У одного платья оказалось чересчур глубокое декольте, грудь вываливалась наружу, но, к счастью, имелась подходящая замена. Голубое шелковое платье с длинными рукавами, даже покрывало оказалось не нужно. Гроб из красного дерева был обит белым шелком. Похороны назначены на утро четверга в церкви Виндинга, гроб, естественно, будет закрыт. Нельзя сказать, что тело выглядело привлекательно. Частное прощание для родителей, которое условились устроить во второй половине дня, наверняка пройдет тяжело.
Выпив чашечку кофе с парой печений, Кирстен срезала несколько белых роз, поставила их в теплую воду, зажгла свечу и надела черную куртку. В 16.05 во двор въехал темно-синий «БМВ». Она вышла ему навстречу и протянула руку Улле Стендер, которая не стала объяснять, почему не приехал отец погибшей. Кирстен не стала спрашивать, просто показала дорогу, потупив взгляд и приглушив голос. В комнате для прощаний она тактично отступила, но осталась рядом – на случай, если вдруг зачем-либо понадобится родственнице. Улла Стендер удивила ее тем, что выглядела довольно расстроенной, прямо-таки несчастной. Вообще-то она слышала… ну да сейчас совершенно не важно, что она там слышала. И все-таки она выглядела довольно потрепанной, эта жена начальника. Улла Стендер долго стояла и смотрела в гроб, крутя кольца на пальцах левой руки. Положила руку на голубой шелк и закрыла глаза. Затем закуталась в шубу их стриженой норки, пожала руку хозяйке и уехала, не оглянувшись. Кирстен по привычке пожелала умершей спокойного последнего пути, закрыла гроб крышкой и отвезла в холодильную комнату.
*
Потребовалось приложить некоторые усилия, но все-таки Эстер ди Лауренти удалось уговорить милого санитара закатить ее коляску в лифт и подняться на пятнадцатый этаж, где лежал Грегерс. Его операция прошла по плану, насколько ей сообщили. Грегерс уже должен был проснуться и находиться в своей палате. В лифте она почувствовала, как колотится у нее сердце. Приложив руку к груди, она изумилась, как сильно переживает за своего старого квартиросъемщика. Когда ее ввозили в палату Грегерса, две медсестры пересаживали его на кресло-каталку. Значит, ему не так уж плохо.
– Привет, Грегерс. Наружу собрался?
Старик стал оглядываться так, словно услышал привидение. Увидев ее, он протянул к ней руки, нижняя губа у него дрожала.
– Я думал, ты… ох, как же я переволновался. Мы собирались… собирались поехать вниз, к тебе. Ты как?
При виде расчувствовавшегося Грегерса вся накопившаяся за минувшие сутки тревога Эстер испарилась. Она потянулась к нему и взяла его за руку, и так они и сидели, двое обессилевших в водовороте людей, пытающихся удержать друг друга на плаву. Забота Грегерса расплавила последний слой ее железной выдержки, не осталось ничего, кроме сожалений о случившемся. Его рыдания смешивались с ее собственными и со словами утешения смущенного больничного персонала, давшего им воду и салфетки.
Когда буря чувств в основном стихла, их откатили к окну и поставили коляски рядом, чтобы они могли посидеть в тишине и покое и посмотреть сверху на Копенгаген, а медсестры, улыбаясь, наконец-то поспешили в другой конец коридора. Ох уж эти сентиментальные старички! А, бог свидетель, такими они и оказались. Угнетенные катастрофами прошедшей недели и такие беззащитные.
Они сидели, держась за руки, отсвечивающие вечерние огни города играли у них на ногах. Естественный ход вещей был нарушен, молодежь ушла, пожилые остались, и все утратило смысл, кроме того тепла, которое их ладони дарили друг другу.
Кристофера должны были хоронить в четверг, в один день с Юлией Стендер. Ее – с цветами за тысячи крон, под камнем из борнхольмского гранита, в семейном захоронении. Его – светским порядком, в часовне при отделении судебно-медицинской экспертизы, с последующим кремированием. Эстер позволили организовать поминки в кафе на площади Санкт Ханс Торв, и она надеялась, что придет много его друзей и коллег. С его матерью также договорились, что Эстер оплатит место на кладбище и памятник, чтобы могила не была безымянной. Эстер нужно было место, которое принадлежало бы только ему и куда она могла бы приходить навещать его, когда тоска будет слишком сильной. Когда чувство вины обострится. Она сжала руку Грегерса, он в ответ сжал ее руку, выказав молчаливое понимание. Так они и сидели, то и дело сжимая друг другу руки, не отводя глаз от высившихся вдалеке башен и шпилей. Грегерс глубоко вздохнул.
– Я и не знал, что ты пишешь книги.
– Уже нет. По крайней мере те книги, которые, как мне казалось, мне нужно было писать. – Мысль о том, чтобы еще когда-нибудь что-нибудь написать, в данный момент была абсурдной.
– Да? Просто я ведь когда-то был причастен к изданию книг, но ни с одним писателем знаком не был.
– К сожалению, Грегерс, ты и сейчас с ним не познакомился.
– Ну, может, когда-нибудь, а?
Кажется, мы начинаем становиться друзьями, подумала Эстер. После стольких лет. Она взглянула на него. Дряблая кожа на резко выступающих костях, слезящиеся глаза, доброжелательный взгляд. Он заржавел лишь потому, что жил в одиночестве долгие годы, точь-в-точь как она сама.
– Грегерс, мне придется продать дом. – Слова вылетели у нее изо рта, прежде чем мысль успела укорениться в сознании, но как только они вылетели, Эстер поняла, что это не просто слова. Она представила себе свою детскую со скошенными стенами, маму у старой газовой плиты, тогда кухня располагалась в небольшой комнатке, выходившей во двор. Она сидела на коленях у отца в каминном кресле и читала газету, а его трубка окутывала их дымом, она рисовала мелками и играла в войну с детьми во дворе. В этом доме она увидела лицо своей матери в первый раз и в последний, там она впервые поцеловалась и взяла на руки своего единственного ребенка, и она никогда ни на секунду не задумывалась о том, чтобы этот дом покинуть. Для нее это был не просто дом – в нем была вся ее история. И ее истории.
– Я больше не смогу там жить. Это невозможно.
– Я понимаю.
– Правда? Это ведь и твой дом тоже. Мне бы не хотелось…
– Я и сам об этом думал. Там никогда не будет так, как раньше.
– Да. Теперь там никогда не будет безопасно. По крайней мере для нас. Для меня точно. Так что, как только все немного утрясется, дом надо будет привести в порядок с помощью какой-нибудь клининговой компании, и я его продам. Это не должно быть трудно, несмотря на… убийства. – Ей пришлось заставлять себя произнести это слово. – Кирпич, он ведь кирпич и есть, верно?
