– Где его жена?
– В гостиной, с детьми.
– Ее уже допрашивали?
– Нет, ждали меня. Надо прямо сейчас побеседовать с ней, но я понятия не имею, что ей сказать и как это объяснить, пока мы не получили все данные. Ты можешь пойти со мной, Петра? Лучше будет, если мы поговорим с ней вдвоем.
Мы вошли в большую и скромно обставленную гостиную. Сцена, которую я там увидела, потрясла меня. В той части комнаты, где углом стояли диван и кресло, застыла группа самых близких министру людей. Вид у них был такой, словно они приготовились позировать для семейного портрета. При нашем появлении никто даже не шевельнулся. В центре группы выделялась женщина лет пятидесяти с небольшим. Супругу министра окружали шестеро ее детей разных возрастов. Они не плакали, лица их были бесстрастны, только очень серьезны. Неподвижность и принятые ими позы как раз и производили весьма странное впечатление – как будто они готовились быть запечатленными для вечности.
– Всем доброе утро, – вежливо произнес мой коллега. – Мы инспекторы полиции из Барселоны – Деликадо и Молинер и прежде всего хотим выразить вам наши соболезнования.
– Спасибо, – отозвалась женщина холодно, а потом добавила отчетливо и жестко: – Это мои дети, нет только старшего, он уже женат и живет отдельно, и его, видимо, еще не успели известить о случившемся. Если у вас нет к ним вопросов, я не хотела бы, чтобы они присутствовали при нашей беседе.
Молинер кивнул, и все эти светловолосые ребята с заметными чертами семейного сходства вышли из гостиной в строгом порядке, по-прежнему не давая воли тем чувствам, которые они, вне всякого сомнения, должны были испытывать после известия о трагической смерти отца. Когда за последним закрылась дверь, их мать сухо спросила:
– Могу я поинтересоваться, что, собственно, делаете здесь вы, если относитесь к барселонскому комиссариату?
Молинер глянул на меня, и я ответила:
– Понимаете, сеньора, вполне возможно, что это дело каким-то образом связано с преступлением, совершенным в Барселоне, которым как раз мы и занимаемся.
– Я не понимаю, о каком деле вы говорите.
– Ваш супруг…
– Мой супруг погиб в результате несчастного случая, он чистил свое ружье.
– Судя по всему, он покончил с собой, – вставил Молинер.
Лицо женщины стало пунцовым.
– Не смейте говорить это в моем доме, не смейте! Да и за его порогом тоже! Слышите? У нас религиозная семья, мы люди строгих правил, такими останемся и впредь.
Я поспешила вмешаться, видя, что Молинер едва сдерживается:
– Мы все поняли, сеньора. Для тех, кто будет проявлять интерес к случившемуся, ваш супруг не покончил с собой.
Она снова обрела свою обычную бесстрастность.
– Ваш супруг оставил вам письмо, мы могли бы узнать, о чем в нем говорится?
– Нет.
– Возможно, вам придется показать его полиции.
– Только по распоряжению судьи.
– Сеньора… – сказал Молинер. – Вы знали, что у вашего супруга в Барселоне имелась молодая любовница и что ее убили всего несколько дней назад?
– Я не стану отвечать ни на какие ваши вопросы, и особенно если они носят оскорбительный характер.
Тут в комнату без стука вошел мужчина лет тридцати пяти, такой же светловолосый и невзрачный, как и остальные представители этого семейства. Он кинулся к матери:
– Ничего им не говори, мама. Адвокат уже выехал. Полиция не имеет никакого права допрашивать тебя.
Я бросила на него самый презрительный из имевшихся в моем арсенале взглядов и постаралась сделать так, чтобы голос мой прозвучал предельно цинично:
– Вы можете быть абсолютно спокойны. Вашей матери прекрасно известны ее права. Во всяком случае, мы уже уяснили для себя, что ваш отец не покончил с собой и что у него не было в Барселоне любовницы, которую убили несколько дней назад.
Молинер тронул меня за руку, и мы с ним вышли из гостиной, не попрощавшись.
– Им важно только одно: чтобы все выглядело пристойно, – бросил он мне, направляясь к выходу.
– Они защищают то, что у них осталось.
Гарсон ждал нас в гостинице, переваривая сногсшибательную новость. Он обо всем уже знал, но надеялся получить от нас исчерпывающие объяснения, однако мы дать их не могли.
– Надо полагать, это ставит точку во всей истории.
– Мне кажется, в письме будет содержаться полное признание, он, скорее всего, сообщит в нем, что по его заказу были совершены два убийства, – ответил Молинер.
К сожалению, я отнюдь не разделяла его уверенности. Разве станет кончать с собой человек, у которого хватило выдержки и хладнокровия нанять профессионального киллера и заказать убийство любовницы? Не логичнее ли была бы для него попытка скрыться? Возможно, я не сильна в прикладной психологии, возможно, использование киллера – это смягченная форма убийства, при которой человек не до конца чувствует себя за него ответственным, словно на самом-то деле преступление совершил вовсе и не он, а кто-то совсем другой. Скоро мы это узнаем. Судья назначил нам встречу в четыре часа дня в суде номер десять.
Молинер отправился обедать с моей сестрой, а мы с Гарсоном кое-как перекусили в баре. Мы обменялись всего двумя-тремя фразами, и не потому, что нам по-прежнему мешали разговаривать раздражение или взаимная обида, нет, просто каждый в бешеном темпе прокручивал в голове собственные мысли и догадки.
Мы втроем сели напротив судьи и сразу стали похожи на семейство, которое сгорает от нетерпения в ожидании, пока им огласят завещание старейшины рода. Судье было в высшей степени наплевать на то, что он собирался прочесть; поэтому он придал всему действу чисто официальный тон, из-за чего наше напряжение никак не уменьшилось. Позволив себе две-три многословные похвалы прелестям Барселоны, назвав поименно всех барселонских судей, с которыми ему приходилось иметь дело, он распечатал письмо покойного министра. Как и положено, судья сперва прочистил горло, а затем начал монотонно, как на судебном заседании, читать:
Сеньор судья!
Находясь в здравом уме и твердой памяти и полностью отдавая себе отчет в том, что совершаю, я намерен покончить со своей жизнью сегодня, двадцатого числа текущего месяца, в три часа ночи в своем домашнем кабинете, и планирую использовать для этого ружье, лицензия на приобретение которого была выдана на мое имя.
Я хочу заявить, что в моей смерти винить никого не следует.
Причина, заставившая меня принять столь отвратительное для меня самого решение, коренится в тех страданиях, которые я испытываю и конец которым может положить одна только смерть.
Я согрешил. Я совершил непростительную ошибку, позволив себе пренебречь священными узами брака. Я влюбился в Росарио Кампос, барселонскую девушку, которая казалась мне чистой и невинной. Однако она, попав, вне всякого сомнения, под чужое влияние, попыталась шантажировать меня и стала угрожать, что расскажет про нашу любовную связь представителям прессы. Я раздумывал, как поступить, и уже принял решение не поддаваться на шантаж даже под угрозой скандала, когда кто-то неожиданно убил Росарио. Думаю, это был один из ее сообщников, однако причины расправы мне неизвестны.
