– Скажите, что для вас важнее: уберечь племянницу от возможной травмы или выяснить, кто убил вашу сестру?
Это была настоящая светская дама, и мой наскок не смутил ее. Она ответила очень четко и не теряя достоинства:
– Инспектор Деликадо, я никогда не одобряла тот образ жизни, который вела моя сестра, как не одобряла и ее злополучный брак, а ведь именно он, судя по всему, привел ее к смерти. Эта девочка – единственное, что Марта сотворила хорошего, и я ни в коем случае не позволю погубить еще и Ракель.
Затем она сообщила, что на допросе, который пройдет в гостиной, будет присутствовать психолог, назначенный Комитетом по делам несовершеннолетних. Вот чертова баба! Теперь все будет зависеть от этого психолога, и наш допрос запросто может превратиться в детский утренник. Но я, по крайней мере, успела понять, что сестра убитой думала так же, как и я: убийца принадлежал к кругу близких Вальдесу людей, и мы ничего не добьемся, продолжая копаться в профессиональных делах ее бывшего родственника.
Психолог, якобы наблюдавший за допросом Ракели, оказался молодым человеком с внешностью певца пятидесятых годов. Он ни разу не открыл рта. Мы могли бы нанести девочке тяжелейшую травму, а он бы этого даже не заметил. Однако дочка Вальдеса тоже не была расположена к разговору. Она ничего не знала, а если что-то и зацепило ее внимание, решила, видимо, вытравить это из памяти. Ракель постоянно ссылалась на беседу, которая состоялась у нее с Молинером. Мне показалось, что мы занимаемся совершенно бессмысленным делом, и я сочла за лучшее оставить девушку в покое.
Если честно, у нас не было особого желания продолжать допросы. К тому же нам еще не удалось отойти от усталости, накопившейся за те дни, что мы носились туда-сюда между Барселоной и Мадридом. Наши плечи еще чувствовали всю тяжесть расследования, в ходе которого мы наткнулись на столько непроходимых завалов и отыскали стольких виновных.
Гарсон нарушил молчание:
– Ну что ж, остается только поговорить с домработницей. Если она окажется такой же словоохотливой, как эта девица, мы закончим очень быстро!
– Она арестована?
– Нет, но судья считает ее причастной к делу, и давать показания ей придется.
Я глубоко вздохнула. Мой помощник насторожился:
– Неужели вы потеряли всякий интерес к этой истории и вам не хочется узнать, кто виноват в смерти Марты Мерчан?
– Скорее я потеряла последние силы, Фермин. Наверное, мне нужен отпуск. Но, чтобы никто не сказал, что мы пренебрегаем своими обязанностями, будем продолжать! По-моему, фотографии трупа помогут нам во время встречи с домработницей. Они непременно произведут на нее впечатление.
– Значит, надо зайти в комиссариат за папкой с делом. Только вот…
– Только вот?..
– Коронас может увидеть нас там и решит, что мы отлыниваем от работы.
– Отлыниваем? Да разве у кого-то хватит совести сказать про нас такое? Просто надо держаться увереннее! С чувством собственного достоинства!
– На самом деле мы очень даже скоро обнаружим, что Молинер с Родригесом все заслуги по раскрытию дела приписывают себе, если только им удастся подойти к финишу раньше нас.
– Хотите, объясню вам, как ко всему этому отношусь?
– Да знаю я, отлично знаю, инспектор. Плевать вы на такие вещи хотели с высокой колокольни, или я ошибаюсь?
– Точно. А неужто вам так важно, кто и куда придет первым?
– Понимаете… Я… Мы очень много работали по этим убийствам… И чтобы на последнем этапе…
– Успокойтесь, Гарсон, что значит для настоящих полицейских мирская слава?
Он весьма красноречиво поднял брови и обреченно вздохнул.
Фотографии, которые наши люди сделали на месте убийства Марты Мерчан, и в самом деле производили сильное впечатление. Кровь резко выделялась на очень белой коже этой красивой женщины. Обращало на себя внимание, что удары в основном наносились в грудь и шею. Лицо убитой выражало не боль, а покой, словно она заснула глубоким сном. Руки были сжаты. Падая, она ударилась лбом, и там красовалось фиолетовое пятно. Я внимательно все рассмотрела.
– Нелепая смерть, – изрек мой помощник.
– Любая смерть нелепа. Но тут нельзя не предположить, что она что-то такое все-таки сделала и за это что-то ее убили. Вот я и мучаюсь над вопросом, что именно она сделала.
Мы долго молчали.
– А вдруг она решила во всем признаться, рассказать полиции правду? – стал гадать Гарсон.
Вместо ответа я помотала головой, выразив таким образом свое отношение к его версии, потом спросила:
– Ну что, пошли?
– Да, надо идти, пока не явился комиссар. Ничего не забыли?
– Прихватите фотографии! И учтите, я ничего не хочу знать о том, разрешается или нет выносить их из комиссариата.
Энкарнасьон Бермудес, домработница Марты Мерчан, а также хранительница ее денег, ничуть не удивилась, снова увидев у себя дома двух полицейских. Она прекрасно понимала, что на свободе ее оставили временно. Хотя нельзя сказать, чтобы женщина встретила нас с распростертыми объятиями. Я скорее сказала бы, что первый взгляд, которым она окинула нас, был просто убийственным.
Но должна признаться: я не винила ее за это. В конце концов, жизнь, которую она вела, была не из тех, что располагают к вежливости. Квартира выглядела мрачной, вымерзшей, тесной и неприветливой. Кое-какие сведения о прислуге Марты Мерчан имелись в наших бумагах. Незамужняя, работает по десять часов в сутки. А теперь, в дополнение ко всему, она запросто может попасть под суд.
Я плохо представляла себе, как с ней себя вести: сразу взять быка за рога или сперва попытаться наладить контакт. На самом деле мне больше всего хотелось немедленно убраться отсюда, ничего ей не сказав.
– Энкарнасьон, нам нужна ваша помощь.
– Уж если кому здесь и нужна помощь, так это мне, сеньора.
– Мы могли бы попытаться что-то для вас сделать, – сказала я и тотчас обругала себя за столь хлипкое начало разговора.
Женщина пригласила нас в небольшую и тесно заставленную гостиную. Из соседней комнаты доносился heavy metal, запущенный на полную громкость. Хозяйка закрыла дверь, чтобы приглушить грохот, а мы трое направились к простеньким дивану с креслами и сели.
– А как бы вы могли мне помочь? – спросила она.
– Я бы написала специальную бумагу, где будет сказано, что вы оказывали максимальное содействие следствию, и попросила бы, чтобы эту бумагу передали судье.
– Неужто ее примут к сведению?
– Это больше, чем ничего.
Она печально рассматривала свои руки, лежавшие на коленях.
– Лучше бы мне совсем на свет не родиться, – произнесла она с наигранным надрывом, с каким простые люди обычно говорят о своих несчастьях.
