И вмиг ей с такой ясностью представились все ощущения того, к чему эти игры ведут. Не при ребенке же… что она позволяет? Это уже ни в какие ворота…
Собравшись с духом, Эльга с усилием оттолкнула от себя его руки.
– Хватит, не сходи с ума! – выдохнула она, но скорее растерянно, чем сурово. – Ступай в свою баню!
Мистина молчал, глядя на нее. В глазах его отражался восторг: он видел, что Эльга дрожит от того же волнения и отталкивает его из одной порядочности. А она, глядя ему в глаза, ясно осознала очевидное: не из преданности князю и почтительности к княгине Мистина так усердно помогает ей во всех делах и заботах. Он на многое готов, чтобы приблизиться к ней, стать ей полезным, необходимым, ибо величайшее свое блаженство видит в ней как в женщине. И не боится в этом признаться, когда знает за собой кое-какие заслуги.
– Ступай! – повторила Эльга, закрываясь скрещенными руками и стараясь не замечать горячего биения в животе.
Но и когда Мистина уже вышел, а она, заперев дверь, влажным концом рушника стирала с груди следы пролитого молока, а потом переодевалась в сухое платье, ее пробирала дрожь и невольно лезли мысли: о боги, какая глупость, да как будто она, княгиня, и правда могла бы пойти в баню с мужем своей сестры, чтобы никто об этом не узнал! И Мистина знает, что это невозможно, он зовет ее туда – не в первый раз уже, – просто дразня, желая заставить и ее думать о том, о чем сам он думает при виде всякой красивой женщины…
Хорошо, что они все в двойном свойстве и что она и Ингвар стольким Мистине обязаны. Со стороны кого другого даже разговоры – а не то, что он сейчас сделал, – были бы немыслимой, непростительной дерзостью, и она не стала бы такого терпеть ни единого дня!
* * *
По четвергам князь киевский, как было заведено исстари, творил суд под дубом на Святой горе. У подножия Перунова дерева ставили скамью, с которой князь выслушивал жалобы и разбирал тяжбы. Но редко когда при сем желало присутствовать столько людей, не имевших касательства к делу.
Эльга сидела по левую руку от Ингвара. Сегодня она впервые явилась сюда заодно с мужем и втайне волновалась. Надела хенгерок красной шерсти с позолоченными застежками, чтобы перекликался с красным кюртилем Ингвара; сидя под зеленым могучим деревом, за коим простиралось неоглядное небо над обрывом высокой горы, они выглядели как сами боги на небесном престоле. Собравшиеся больше таращились на нее, чем на Ингвара; едва ли они раньше видели, чтобы женщина садилась под Перунов дуб в день суда, но ни удивления, ни возмущения на лицах не было. Все уже знали, что речь пойдет о женщине и что княгиня вовлечена в дело довольно, чтобы его разбирать.
Эльга надеялась, что говорить ей не придется. Вчера они до поздней ночи обсуждали предстоящее решение у себя в избе с Мистиной и его отцом, потом предупредили старших оружников, чтобы были готовы. Свенельдова дружина за закрытыми воротами воеводского двора уже сейчас ждала возможного знака к выступлению, одетая и снаряженная. Молодой князь киевский собирался замахнуться на такую вершину, что дело могло пройти и не гладко.
По сторонам от княжьей четы на двух лавках сидели двенадцать старейшин, глав родов из Киева и округи: старый-престарый, на седьмом десятке лет, Избыгнев, Божевек, Гордезор, Себенег, Удал, Видибор, Войнила, Добротвор, Тихонег, Дорогожа и другие. Радовек и Белянец сегодня не сидели, а стояли перед князем и старейшинами, каждый со своими домочадцами, причастными к делу. Позади толпились прочие их семейные: в пору жатвы никто не мог себе позволить прогулять хотя бы день, но речь шла о чести, а значит, всей дальнейшей жизни рода. В первом ряду толпы Радовековы бабы держали двоих детей Беляницы: Эльга велела их привезти, угрожая послать гридей.
Никто не помнил такого, чтобы послухами выступали женщины, но поскольку речь шла о женском деле, старейшины согласились их выслушать. И Красиловна, и две сестры Беляницы поклялись, положив руку на дуб, что и раньше слышали от нее жалобы на домогательства Загребы. Другую свою сноху, Яримчу, Радовек и Немировна представить отказались: дескать, жнет. Ингвар глянул на Эльгу; она чуть заметно кивнула. Не пытаясь даже вникнуть в сердце чужих баб, Ингвар полагался на мнение жены.
Удивительное дело, но в число видоков попал Мистина.
– Вот, старцы киевские, те оборотни, что портили поля! – Он выложил на землю три веприных копытца и шесть ушей, обернутых в кусок кожи. – Туши мы сожгли, и все киевляне видели, а это оставили. Посмотрите сами, люди, – он показал на Белянца и его женщин, – у этих троих руки-ноги целы? Уши на месте?
По толпе пробежал сдержанный смешок.
– Вроде как целы, – кивнул Избыгнев, усмехаясь в длинную белую бороду. – А вот у молодой бабы я бы уши-то пощупал…
Всем известно, как бывает: если поранить или искалечить оборотня в зверином обличьи, то и в человеческом он будет иметь рану на том же месте. И если конечности Белянцевых домочадцев целы, значит, в порче полей они не повинны.
– Что скажете, старейшины? – Ингвар обвел бояр глазами. – Чтобы Белянцова дочь ворожбу творила, видоков не сыскали. Одна баба на торгу болтала, да той бабы след простыл. Вот – оборотни, – он кивнул на копытца, – они мертвы и сожжены, а Белянец перед нами стоит. Стало быть, не портил полей Белянец. Согласны?
– Согласны мы, – глянув на других, подтвердил Избыгнев, и остальные закивали.
– А откуда ж тогда оборотни? – воскликнул Радовек. – Может, не сами они ворожили, а других подослали?
– Кто подослал, сейчас мы и объявим, – сказал Ингвар, и грозный голос его и тяжелый взгляд не предвещали ответчику ничего хорошего.
Князь киевский был молод: ему шел двадцать второй год. У тех поселян, кто сегодня видел его в первый раз – наверняка такие были, – возникало недоумение: рядом с высоким, красивым Мистиной Свенельдичем Ингвар смотрелся отроком, почему-то имеющим право сидеть, когда люди более внушительного вида стоят. Ничем не примечательные черты, русые волосы, пушистая рыжая бородка – лишь складки между носом и углами рта придавали этому лицу суровость. Простая серая рубаха и коса либо цеп на плече подошли бы ему куда больше, чем цветное, отделанное греческим шелком платье и рейнский меч в посеребренных ножнах. Но вот взгляд его сразу выдавал воина, привыкшего принимать решения с далеко идущими последствиями за себя и за других.
– У тебя, Радовече, в роду случилось злое дело: брат убил брата, – продолжал Ингвар.
– Все баба виновата! – От испуга Радовек даже решился перебить.
– Люди доказали ее невиновность! – возразила Эльга, стараясь сдерживать гнев и гадливость, которые ей внушало это семейство.
– А даже была бы и виновата, – Ингвар воззрился на Загребу, – ты-то мужик или ветошка печная, что с тобой баба что хочет, то и делает? Если в таком деле вина на ней, то ты – баба, а она – мужик!
Родичи Белянца засмеялись, старейшины на скамьях тоже ухмыльнулись в бороды.
– Но ты убил своего брата, – продолжал Ингвар, не сводя с Загребы тяжелого взгляда. – Я по первой мысли решил, что это дело вашего рода, вы сами со своими и разбирайтесь. А боги мою оплошку поправили. Свою кровь своему же пролить – не такое дело, чтобы только вас касалось. Боги такого не прощают. Потому и порчу на ваше поле, – он кивнул на кабаньи копытца, – послали. Значит, не простили вам боги вину! А раз боги не прощают, и мы не спустим. Из-за тебя, распутника, вся земля Полянская могла бы без хлеба остаться, кабы не моя княгиня и не воевода, что оборотней изловил. Но мы ждать не будем, пока боги беду пошлют еще похуже того. И я вам, мужи полянские, предлагаю вот что.
