Поначалу ты на остановке один. Выделил на поездку несколько часов и ощущаешь в себе глупый оптимизм. Насвистываешь песенку. Проходит двадцать минут, и тут появляется автобус, но он идет в парк. Ничего, еще не вечер. К тебе на остановке присоединяется старик, спрашивает, долго ли ждешь. Минут двадцать, отвечаешь ты. Он кивает и закуривает. Ты принимаешься сочинять анаграммы слов из рекламы, вывешенной через дорогу. Считаешь все окна в многоквартирном доме справа. Проходит еще двадцать минут, и в тебе зарождается нетерпение. Ступня твоя начинает самопроизвольно притопывать. Старик докурил, сдался и исчез. Ноги начинают ныть, и ты беспокойно переминаешься с одной на другую. Сразу за спиной – какая-то лавчонка, и хозяин ее, киприот, стоит в дверях, глядя на тебя с раздражающе блаженной, знающей улыбкой на лице. Улыбается он потому, что ему известно – ты тоже это знаешь, только сам себе не проговариваешь, – что испытание твое только началось.
Проходит еще время. Ты уже перестал насвистывать, анаграммы исчерпались. Поглядываешь на часы так часто, что уже знаешь, сколько времени они тебе сообщат – до секунды. На остановку приходят еще люди. Некоторые бросают ждать через несколько минут и идут дальше. Но теперь, как бы ты с ним ни боролся, у тебя внутри начинает подыматься гулкое, слезливое отчаяние. Мимо проходит старая, очень старая женщина, что-то бормоча себе под нос и толкая тележку, набитую грязным бельем. Ее ты ненавидишь. Ненавидишь ты ее из-за того, что знаешь: ее ты увидишь снова. Хоть и движется она со скоростью миля в столетие, тебе известно, что она успеет дойти до прачечной, выстирать три загрузки белья, зайти к сестре на воскресный обед, все съесть, вымыть посуду, посмотреть весь недельный комплект серий «Истэндцев»
[32] и пешком вернуться домой еще до того, как появится первый автобус. Начинаешь думать обо всем, что мог бы сделать за все время, пока ждал автобуса. Принимаешься складывать все часы своей жизни, проведенные в ожидании автобусов, которые никогда не приходят. Вся жалкая история человечества, весь каталог человеческих мук и страданья вдруг, похоже, кристаллизуется в этой тщетной деятельности. От такого хочется расплакаться.
Вот уже на остановке собралась довольно большая толпа. Люди сидят на мостовой, дрожа, уронив головы на руки; женщины кормят грудью младенцев; маленькие дети воют и хнычут, носятся повсюду как оглашенные. Как будто здесь лагерь беженцев. А тебе внезапно невероятно хочется есть. Лавчонка киприота у тебя за спиной еще открыта, и ты себя спрашиваешь, не следует ли тебе явить милосердие, потому что тебе совершенно по силам прекратить страдания всех этих людей. Потому что стоит лишь зайти в эту лавчонку, всего на полминуты, купить шоколадный батончик, как из-за угла тут же появится автобус, а когда ты выйдешь наружу, он уже уедет. В уме ты ничуть в этом не сомневаешься. Но в то же время не можешь не задаваться вопросом, не следует ли все же рискнуть: при условии, что автобус появится не сразу после того, как зайдешь в лавку, но именно в тот момент, когда протянешь деньги лавочнику, – успеешь ли забрать сдачу, выбежать и вскочить в автобус? Стоит попробовать. И ты заходишь внутрь, выбираешь шоколадный батончик, а хозяин-киприот ушел обедать и оставил в лавке приглядывать за кассой своего восьмилетнего сына, и ты ему протягиваешь монету в пятьдесят пенсов и тревожно выглядываешь в окно, и автобус пришел, а маленький киприот чешет в затылке, потому что ни малейшего понятия не имеет, как вычесть двадцать четыре из пятидесяти, и ты кричишь: «Двадцать шесть! Двадцать шесть!» – а он открывает кассу, но в ней нет ни десяти-, ни двадцатипенсовых монет, и он принимается медленно отсчитывать сдачу медью, и ты смотришь в окно и видишь, как в автобус уже садится последний человек, и ты кричишь: «Не надо сдачи, пацан, не надо!» – и выбегаешь наружу ровно в тот миг, когда автобус отъезжает, и водитель тебя видит, но не останавливается, потому что он полная и совершенная сволочь.
Далее следует вот что: краткий выплеск истерического хохота, а за ним – нисхождение странного, неколебимого спокойствия. После того как толпа народу села в автобус, здесь смертельно тихо и по дорогам уже никто ни в каком виде не ездит. Смотришь на часы, но смысла в них для тебя уже никакого нет, потому что ты уже перешел на иной план временног о сознания, где нормальное земное время не имеет значения. Ты безмятежен и доволен. Начинаешь осознавать, что приезд другого автобуса нежеланен, поскольку он разрушит чары этой новой и прелестной эйфории. От мысли провести остаток жизни на этой автобусной остановке тебя наполняет благожелательное безразличие. Ждать здесь теперь видится богатым и удовлетворяющим опытом, потому что ожидание научило тебя такому философскому отстранению, какому позавидуют многие великие. Ты сейчас властитель героической силы духа, отчего сэр Томас Мор
[33] в день своей казни смотрится жалким и вздорным. Рядом с твоим стоицизмом Сократ с цикутой, поднесенной к губам, выглядит плаксивым невротиком. Такое чувство, что на всей земле ничто не способно больше тебе навредить.
И тут что-то возникает из-за угла, направляется к тебе. Это такси, светится его желтый огонек. Даже не потрудившись проверить, хватит ли на проезд, ты его останавливаешь и прыгаешь внутрь.
* * *
– Прости, что опоздал, – сказал я, смущенно кивнув Честеру. – Не сразу удалось поймать автобус.
Хэрри, Мартин, Джейк и Честер сидели вокруг маленького стола возле стойки бара. Особой радости ни в ком не читалось. У Джейка на коленях лежала раскрытая книга.
– Все в порядке, – сказал Честер. – Никого не подвел. – Он улыбнулся мне, поправил кепку на голове и отхлебнул пива.
– Я тогда схожу возьму себе что-нибудь выпить, – сказал я, – раз у вас уже есть.
В баре меня обслужила женщина, довольно новенькая в «Белом козле». Раньше я видел ее от силы два-три раза, и, хотя в одном из тех случаев мы с ней даже немножко поболтали, я не был уверен, что она меня помнит. Но, как выяснилось, помнила. У нее были длинные, густые каштановые волосы и шотландский акцент, а голос мягкий и спокойный – глаза тоже такие. Мне не хотелось себе признаваться, но меня она очень привлекла. Я не мог понять, как ее занесло в такое место – напитки наливать. Половину времени она казалась рассеянной, ум занят чем-то совсем другим, и с большинством клиентов даже не разговаривала, отчего было вдвойне странно, что заговорила со мной. Сегодня я решился выяснить, как ее зовут.
– Это опять я, – сказал я, не в силах придумать остроумное начало беседы.
– О, здрасьте. «Бекс», так?
– Верно. – Она принесла бутылку с холодного подноса. – Сегодня, значит, группы не будет?
– Опоздали. Они поиграли всего минут сорок. Не очень хорошие.
У «Белого козла» была политика давать новым группам выступить в районе обеда по воскресеньям. И «Фактория Аляски» вообще-то поиграла там разок. Играли мы тоже минут сорок, и тоже были не очень хороши. Я был рад, что это случилось еще до нее.
