– Ты уверен, что больше не будешь? – кто-то спросил.
То был Честер – он стоял надо мной, а я сидел за пианино.
Я закрыл крышку.
– Чего б и нет? – сказал я и пошел за ним к бару.
Как раз когда Честер платил за мою выпивку, внутрь влетел высокий угловатый парень землистого цвета и схватил его за плечо. У него были беспокойные глаза и черная шевелюра, зализанная назад вокруг пробора посередине; казалось, он очень возбужден. Честер выразил удивление и, мне показалось, даже легкую злость от его вида.
– Пейсли? Ты здесь за каким чертом?
– Мне надо с тобой поговорить, Чёс. Словом перекинуться. – На Честера он при этом не смотрел, а бегал взглядом вокруг, как будто считал, что за ним следят или что-то.
– Не сейчас, Пейсли, боже ты мой. Не видишь, что ли: я занят?
– Мне быстро надо. Пять минут.
– Я тебя предупреждал, чтоб не ходил сюда и не искал меня тут, нет?
– Пять минут, Честер. – Он положил руку нашему директору на плечо и начал его стискивать, как клешней, пока Честер его не оттолкнул.
– Отвали, а? Я сам потом приду и тебя найду.
– Слушай, ты не понимаешь. Я не просто хочу потолковать. Мне нужно потолковать. Нужно, Честер, мне нужно.
Теперь он смотрел Честеру прямо в глаза, но взгляд его все равно был нестоек, неуправляемо метался.
Честер замер на миг, плотно сжав губы, затем сказал:
– Господи, ну ты и тупой, Пейсли. Ты, блядь, просто рождественский индюк. Пошли, только давай побыстрей. Извини нас, Билл, мы на секундочку.
Они скрылись где-то в стороне выхода, а может, в мужской уборной, не уверен. Я остался в одиночестве у барной стойки. Лишь я да Карла, которая вытирала стаканы.
– Это кто был? – спросил я у нее.
– Не знаю. Видела его тут разок-другой. Говорю же, Честер знаком с довольно странной публикой. – Она улыбнулась. – Мне кажется, вы сами его не слишком-то хорошо знаете, правда?
– Я его вообще не знаю.
– Если работаешь в баре, про своих клиентов узнаёшь довольно много. То там, то тут. Я вот уже знаю всех завсегдатаев. Иногда, если даже не на работе, стою у окна и просто смотрю, как они приходят и уходят.
– У какого окна?
– Я живу прямо напротив, над видеолавкой. Мне оттуда видно все, что тут происходит.
– А что тут видеть?
– Поди знай, а? – Она снова улыбнулась – как будто разговаривала сама с собой. – Нипочем не угадаешь, кого увидишь.
Я не уловил, в чем смысл этого замечания, поэтому воспользовался им как поводом сменить тему.
– Мне бы очень хотелось послушать, как вы поете. Серьезно. Может, как-нибудь придем сюда утром до открытия, поиграем на пианино?
Рассмеявшись, она покачала головой:
– Это худший подкат, какой я в жизни слышала.
Я вознегодовал.
– Никакой это не подкат. Слушайте, да у меня подруга есть. Я вовсе не пытаюсь вас приболтать.
Как только я ей это сообщил, она отнеслась ко мне серьезнее, но все равно твердила одно и то же:
– Я же сказала, я раньше пела, вот и все. Да и вообще не думаю, что вам мой голос понравится.
Вновь появился Честер – отдуваясь и извиняясь:
– Прости, Билл. Ты взял себе выпить?
– Да, спасибо. – Я показал на прочих членов группы: все, похоже, в разных стадиях клинической депрессии. – Считаешь, оно того стоит – так продолжать?
Он глянул на часы:
– Нет, мы попусту тратим время. Посмотрим, как запись во вторник пройдет, э? Может, все прояснится, когда у вас будет готова пристойная демка.
– Я лучше тогда домой поеду. Автобусам сегодня полный пиздец настал, добираться, наверное, буду не один час.
– Ты же в стороне Розерхайза живешь? Могу тебя подбросить.
– Правда?
– Ну, мне там надо кое с кем повидаться часа в четыре. Не вопрос.
Вот так я впервые и оказался в маленькой оранжевой «марине» Честера – несся мимо Ангела, и через весь Сити, и по Лондонскому мосту. И вот тогда он впервые завел разговор о Пейсли и банде Пейсли – «Бедолагах», чьим директором тоже был.
– Я про них думал, понимаешь. Пленочки их слушал, такое вот. И штука в том, что им нужен клавишник.
– О как?
– Знаешь, настоящий музыкант. Чтоб звук немного заполнить. А то стиль у них настоящий, у команды этой, они действительно могут чего-то добиться, но вот музыкально они… ну, в общем, им помочь немного нужно.
Я помолчал ровно столько, чтобы он успел особо мучительно переключить передачу.
– Ты это говоришь в смысле… предложения? – спросил я.
– Да, можно и так сказать. Это ты очень хорошо выразил, Уильям. Предложение. Вот именно.
– Ну, я.
– Вероятно, ты хочешь это обмозговать.
– Да. Да, хотелось бы.
– Прекрасно.
Он не довез меня полмили до дома – остановился на развилке. Казалось, его тревожит, что он может опоздать на встречу.
– Я тебя тут высажу, если ты не против. Этот чувак – он немного злится, если заставишь его ждать.
– Немного злится?
– Да, понимаешь. Мерзкий какой-то становится. – И не успел я задаться вопросом, что он имеет в виду, Честер поправил на голове кепку и отъехал. А напоследок сказал мне, поднимая стекло: – Ты об этом подумай.
Интерлюдия
Паника на улицах Лондона…
Я задаюсь вопросом
Может ли жизнь быть здравой опять?
И я подумал. То есть я много думал о Честере и о Пейсли и о той странной встрече, свидетелем которой полу-стал в пабе тем днем. Думал всю следующую неделю и думал тем жутким субботним вечером, когда бежал по глухим улочкам Ислингтона и каждый шаг уносил меня все дальше от разбитого и безжизненного тела Пейсли.
Бежал я, должно быть, минут десять без остановки. На слух-то, быть может, и немного, но для такого, как я, кто много лет хорошенько не разминался – еще со школы, – поверьте, это было вполне себе достижение. Поначалу я пробовал держаться хоть какого-то направления, но вскоре оказался на совершенно незнакомой территории. Глядя теперь в «А-Я»
[42], понимаю: должно быть, начал я двигаться на запад, к Кэмдену, а затем череда легких изгибов влево направила меня к Кингз-Кроссу. Первое место, какое помню, – я передохнул на автобусной остановке, а первое, что, помню, сделал, – вынудил себя подумать: заставил себя посмотреть на ситуацию, в которой оказался, и вообразить, какой она покажется со стороны.
