– Это всего трое, – заметил я.
– Ну и еще один парень был. Барабанщик или как-то.
– Прости, Хэрри, не канает.
– Я, что ли, вру, по-твоему?
– Я тебе просто не верю, и всё.
– Слушайте, давайте Винсента спросим? – предложил я, считая, что у нас и без того хлопот достаточно, чтоб еще по-глупому ссориться из-за этого. – Он всегда треплется про то, как был в самой гуще, когда случился панк. Спросите его, он вспомнит.
Вот так и вышло, что спору неким манером положил конец Винсент – своим кратким: «Не-а, ни разу про них не слышал», – когда мы вернулись в студию. Хэрри надулся, а Джейк щерился торжествующе. Вскоре после этого они с Мартином ушли: свою работу они сделали, и смысла в том, чтоб и дальше тут отираться и наблюдать скучный процесс, как мы с Хэрри окончательно полируем песню, не было.
Барабаны мы записали в стерео, поэтому теперь, когда треки ударных и баса были готовы, для завершения записи нам осталось всего четыре дорожки. Вокальную партию мы решили записать на одну, а три оставшиеся дорожки оставить под клавиши. Зацепкой в песне служил повторяющийся рисунок, который, по чести, следовало бы играть на саксофоне, но знакомых саксофонистов у нас не было, поэтому пришлось обходиться сравнительно достоверным сэмплом, который нам нашел Винсент. Я записал его как фортепианную партию и добавил немного струнных, после чего Хэрри попробовал спеть:
Дня не будет
Когда б я не спросил себя, зачем я здесь
Живые люди
Однажды спросят, что я сделал здесь
Ищу зарытый клад я
И драгоценные дары Аравии
Я знаю, это надо
А если упаду – поможешь ли ты встать мне с гравия?
Пока он пел эти строки, я грустно качал головой. Тексты писать мне всегда было трудно, и когда Хэрри с трудом брал верхнее «си» в начале каждой фразы, эти строки звучали несуразнее некуда. А там еще был припев:
А я потом ушел
Забыл те времена
Но в памяти нашел
То, где жила она
Мне знать бы – ты была
И руку мне дала
Чтоб только встать бы мне –
Я чужак в чужой стране
К пяти мы всё дописали. Часок передохнули – сходили выпить чаю, – а потом вернулись сводить звук. Пару раз послушали окончательную версию и попытались остаться довольными.
– Ну вот, ребятки, – сказал Винсент, вручая нам катушку дюймовой пленки в белой картонной коробке, – ваш пропуск к успеху.
– Издевается, гад, – сказал Хэрри, когда он вышел из комнаты. Открыл коробку и посмотрел на пленку. – Наверно, надо несколько кассет достать да скопировать, а?
– Может, пускай просто полежит пару дней, – сказал я. – Еще послушаем.
Должно быть, Хэрри засек пессимизм, который этим подразумевался. Кивнул с пониманием.
– Я тебе верю, – добавил я. – Насчет той группы.
Он пожал плечами:
– Да какая вообще разница?
– Слушай, у меня один друг в Шеффилде есть. Он про музыку знает все. Ходячая энциклопедия. Я напишу и спрошу у него – он точно будет знать.
– Да неважно. Правда.
Но я видел, что для него это имеет значение, потому и решил с этим как-то разобраться сегодня же вечером. А кроме того, с Дереком я не выходил на связь уже слишком давно.
* * *
Мелодия «Чужака на чужбине» еще танцевала у меня в уме, пока я ждал Мэделин у Швейцарского центра на Лестер-сквер вечером в четверг. Полагаю, когда я сочинил эти строчки: «Мне знать бы – ты была и руку мне дала», – подспудно я думал о ней, как и обычно, когда не думал о ней сознательно. Аккорды, на которые я их положил, задумывались как сладкие и горестные – чередующиеся минорные септы, разнесенные на целый тон, это мой излюбленный приемчик, – но в целом пьеса должна была звучать оптимистично и с надеждой на будущее: именно так я пытался воспринимать наши с ней отношения, невзирая на, следует отметить, множество обескураживающих свидетельств обратного.
И в тот вечер такие улики просто принялись громоздиться одна на другую. Началось с того, что она опоздала. Это само по себе было необычно: она никогда раньше не заставляла меня ждать дольше пяти минут, но на сей раз задержалась больше чем на полчаса, и когда я заметил, как она пробирается в толпе со стороны Пиккадилли-Сёркус, на часах уже было начало десятого.
– Извини, – сказала она. – У меня часы, должно быть, отстают.
– Ты не носишь часы, – отметил я.
Мэделин туже запахнула пальто.
– Не рычи на меня, когда я только что пришла, – сказала она. – Чем вообще займемся?
– Я думал, может, в кино сходим, но уже поздно, все сеансы уже начались. – Я рассчитывал, что здесь она снова извинится, но она не стала. – Поэтому не знаю. Наверное, с таким же успехом можно зайти куда-нибудь поесть.
– Что-то радости в голосе у тебя никакой.
– Просто у меня денег почти нет.
Чистая предсказуемость моих чувств к Мэделин никогда не переставала меня удивлять. Отлив-прилив, отлив-прилив. Когда ее нет – простое томленье; едва мы опять с нею вместе – раздражение, вздорность, сердитая приверженность. Когда б я ни увидел ее, меня немедленно поражало, до чего она красива, а следом тут же опустошала мысль, что мы с нею знакомы уже полгода и я ни разу даже близко не подступил к тому, чтобы заняться с ней любовью. И все же, как раз когда я просто умирал, так хотел дать выход своему чувству, от меня ждали, что я буду бесстрастен и уравновешен – посмотрю вокруг и выберу из сотен ресторанов в районе Лестер-сквер тот, куда мы с нею пойдем ужинать. Французский? Итальянский? Греческий? Индийский? Китайский? Тайский? Вьетнамский? Индонезийский? Малайский? Вегетарианский? Непальский?
– Как насчет «Макдоналдса»? – сказал я.
– Ладно, – ответила она.
Мы зашли в тот, что на Хеймаркете, и сели наверху. Я себе взял четвертьфунтовый с сыром, стандартную картошку и большую колу. Мэделин, кроме чизбургера, – ничего. Какое-то время мы ели молча. Ее что-то явно угнетало, и угрюмость эта не замедлила распространиться на меня. Я думал обо всех вечерах, что мы провели вместе за последние полгода, обо всех надеждах и о подъеме, какой я ощущал в начале наших отношений, и теперь казалось жестоко и нелепо, что мы вот так тут сидим, даже не разговариваем, жуем мусорную пищу в этом безликом окруженье зябкой зимней ночью. Когда наконец я осмелился открыть рот, это, похоже, потребовало огромного усилия.
– Ну, – сказал я, – что ты поделывала эти последние несколько дней?
– Ничего особенного. Ты ж меня знаешь.
Я показал на ее чизбургер:
– Ты больше ничего есть не будешь?
– Я не очень голодная. Да и все равно я это терпеть не могу.
