Это предложение я выдвинул Хэрри, когда он явился, – предварительно показав ему пластинку (к его значительному удовлетворению).
– А насчет чего именно вы поссорились? – спросил он. Казалось, он как-то занервничал, об этом заговорив: дела сердечные никогда не были его сильным местом, а кроме того (как, по-моему, я уже упоминал) раньше о Мэделин я с ним не разговаривал.
– Ну, я толком так и не понял. Вот в чем беда. Она опоздала на встречу, и мы немножко по этому поводу повздорили. Затем все стало еще хуже, и я спросил, в чем дело, а она ответила, что ей хочется… перемены.
– Какой перемены?
– Перемены в отношениях.
Хэрри нахмурился:
– Какого рода перемены в отношениях?
– А я знаю? Если б знал, я б тебя об этом не спрашивал.
Я сердито хлебал «Бекс», а Хэрри сидел напротив и тупо на меня пялился. Наконец он произнес:
– Может, она хочет, чтоб ты женился.
Я изумленно уставился на него:
– Что?
– Может, это она и имела в виду, когда сказала, что хочет перемены. Может, она имела в виду… женитьбу.
Я какой-то миг над этим подумал.
– Ты серьезно?
– Да просто мысль. Я не очень в таких вещах понимаю.
Помолчав, я сказал:
– Она ведь так и сказала бы, разве нет, если б имела это в виду?
Хэрри пожал плечами:
– Не знаю. Женщины в таких делах бывают странные.
Я покачал головой:
– Нет, это нелепо. Наверняка она имела в виду что-то другое.
– Типа чего?
– Ну. – Никакая альтернатива мне в голову не пришла. – Но это ж безумие какое-то – то есть я не в том положении, чтобы на ней жениться.
– Это правда. Но спросить-то не помешает. Может, ей хочется такого, ну, ощущения, знаешь, уверенности.
Я по-прежнему старался привыкнуть к этому предположению, но тут из-за спины у меня послышался категоричный голос Карлы:
– Прошу прощенья?
Ей нужно было вытереть наш столик, а пластинка ей мешала. Я убрал, она небрежно махнула по столешнице влажной тряпкой и ушла, ничего не сказав. После ее ухода повис отчетливый холодок.
– Мне казалось, вы с ней вполне дружите, – сказал Хэрри.
– О, просто она сегодня слишком занята, вот и все.
Я опять погрузился в молчание, а когда Хэрри заговорил снова, тон у него был мрачный.
– Я послушал пленку, что мы во вторник записали.
– И?
Он многозначительно покачал головой.
– Настолько плохо?
– Думаю, мы просто время и деньги потратим, если вздумаем кому-нибудь ее посылать.
Я вздохнул:
– Так и знал, что другую песню нужно было делать.
Этим я просто напрашивался на комплимент, и он исправно заглотил приманку.
– Дело не в песне. Это отличная песня. Но все оно просто не слипается: каша какая-то звучит. Может, нам времени отрепетировать как следует не хватило. – Уныло уставившись в пространство, он сказал: – Бля. Мне тоже очень хотелось, чтоб она у нас получилась. – Он допил пиво. – Бардак у нас, Билл, точно тебе говорю.
* * *
У меня тоже был бардак. Второй вечер подряд я напивался. Хотя на сей раз со мной был Хэрри, переживание это было безрадостное. Когда я вернулся домой – вскоре после полуночи, – едва сумел попасть ключом в замок и сознавал, что невообразимо гремлю, пока везде шарахался и пускал воду в ванну. Из комнаты Тины не доносилось ни звука, дверь у нее была плотно закрыта. Может, в итоге и пошла на работу. Я толкнул дверь и заглянул: через несколько секунд сумел различить ее спящее тело. Она глубоко дышала и лежала на боку. Все казалось в порядке.
Хорошая это штука – ванны. В ванне, по моему опыту, можно много чего свершить. Подумать, в смысле. Именно в ванне той ночью меня осенило, и две загвоздки, что я обсуждал с Хэрри – Мэделин и наша пленка, – внезапно слились: это походило на естественное чудо, когда два простых вещества так друг с другом реагируют, что получается совершенно новое сложное.
Но и сознательным процессом мышления это не было. Я сам себе напевал в ванне мелодию – «Чужака на чужбине»: но там, где следовало петь слова «Дня не будет» в начале куплета, я пел «Мэделин, ты». Ложилось, похоже, идеально. И тут я вдруг подумал: так тут же можно еще самую малость поменять, и вся песня станет про нее. Еще лучше – это будет песня для нее. А вот эта строчка: «А если упаду – поможешь ли ты встать мне с гравия?» Тут что-то другое так и просится в песню: «О Мэделин, женись на мне, ведь вправе я».
Предложение руки и сердца в виде песни. Слова и музыка целиком мои. Если Хэрри прав и Мэделин действительно тем вечером пыталась мне сообщить именно это, как же она устоит против такого новаторского подхода? Есть ли лучший способ не только вызвать примирение, но и вообще все поставить на совершенно новую основу? Музыка свела нас вместе в самом начале, поэтому правильно будет, если музыка – моя музыка – и залатает эту временную прореху и обеспечит, чтобы ничего подобного никогда больше не случалось.
Через пять минут, еще не просохнув после ванны, я звонил Хэрри.
– Билл, почти час ночи, – ответил он голосом, тяжким со сна. – Лучше, если это действительно важно.
– Я тут думал, – сказал я. – Еще не поздно что-нибудь сделать с этой песней. Я сочиню к ней новые слова, и мы сможем записать все еще разок. – На том конце провода молчали. – Ну?
– Честно говоря, не представляю, чтобы Мартин и Джейк запрыгали от радости.
– Да ну их, мы сами все сделаем – ты и я. Слушай, могу подъехать завтра, и мы вместе запишем на твоей машинке ритмический рисунок. А в воскресенье возьмем с собой в студию и все сведем часа за четыре, не больше. Я просто уверен.
– А как же гитара?
– Это ты и сам сможешь. Будем честны, Хэрри, ты все равно играешь лучше Мартина.
Он снова умолк, и я так и чувствовал, что он все больше проникается этим замыслом.
– Новые слова, говоришь?
– Да. Новые слова. Про них ты не беспокойся. Это я беру на себя.
* * *
Теперь начало декабря 1988 года: время унылых и безразличных дней и долгих темных вечеров. Зимою в Лондоне плохо – даже такой мягкой зимой, как эта. Некоторым удается устроиться поудобней: я мог вообразить, к примеру, что для миссис Гордон, укутанной в льняные простыни в ее кенсингтонском особняке, с Мэделин, готовой по первому касанию к звонку нести ей чай и тост с маслом, смена времен года составляет очень малую разницу. Иногда легко было забыть, что подобные люди существуют, что такими жизнями кто-то живет. Самому мне почти не на что было жаловаться. У меня есть крыша над головой, притом недорогая; в паре миль от меня мужчины и женщины ночуют под мостом Ватерлоо в картонных коробках. Поэтому дрожь меня била и я тянулся к лучшему не от материальных трудностей, пока сражался с ветром по пути в студию через территорию Больницы Гая (самое холодное и ветреное место в Лондоне). Воскресенье, четыре часа пополудни, в мире темнело, а я пытался пообещать себе, что таких дней останется немного – дней, когда я бреду с клавишами под мышкой с одной безнадежной халтуры на другую, а тщеславие, которому полагалось меня подхлестывать, – всего лишь воспоминание, засевшее в мозгу мертвым грузом. Все это переменится. Не то чтоб я думал, будто пленка, которую мы намеревались записать, когда-нибудь произведет впечатление на звукозаписывающую компанию (если вообще до какой-нибудь доберется): на «Факторию Аляски» я уже более-менее махнул рукой. Но я был уверен в том, как она подействует на Мэделин; и еще я верил, что, если передо мной откроется перспектива на ней жениться, у меня возникнет новое ощущение ответственности, которое, возможно, заставит меня сильнее и разумнее задуматься о собственной карьере.
