– Он мог притвориться, в конце концов аудиометрические тесты основаны на спонтанных ответах пациента. Может быть, ваш Дима знал.
– Может быть… – Норенко внезапно умолк, ему было неловко. – Через месяц после того, как все обнаружилось, мальчик исчез.
– Сбежал?
– Более того, я бы сказал… испарился. – Психолог помрачнел. – Мы искали его несколько недель, подключили полицию.
– А настоящий Дима?
– Никаких следов, то же и насчет родителей: нам было известно, что они умерли, только со слов нашего Димы. В хаосе, который царил в те месяцы, было невозможно ничего проверить: все, что касалось Чернобыля, было засекречено, даже самая обычная информация.
– Сразу после этого вы описали данный случай в статье.
– Но никто мне не поверил. – Норенко горестно покачал головой, отвел от собеседника взгляд, будто стыдясь чего-то. Но, набравшись решимости, продолжил: – Тот мальчик не просто пытался выдать себя за другого, поверьте мне: в таком возрасте ум не способен выработать столь связную ложь. Нет, он действительно был Димой, до самых глубин психики.
– Он что-нибудь взял с собой, когда исчез?
– Нет, но кое-что оставил…
Норенко нагнулся, выдвинул ящик стола. Порывшись там, вытащил маленькую игрушку и выложил ее на стол перед гостем.
Плюшевый зайчик.
Синего цвета, грязный, потрепанный. Хвост, когда-то оторванный, пришит кое-как, одного глаза не хватает. Блаженная, зловещая улыбка.
Охотник осмотрел игрушку:
– Похоже, из этого мало что можно вывести.
– Согласен с вами, доктор Фостер, – кивнул Норенко, и глаза его загорелись: он явно что-то приберегал. – Но вы не знаете, где мы это нашли.
* * *
Пройдя через парк, уже в сумерках, Норенко привел коллегу в другое здание Центра:
– Раньше здесь был главный жилой корпус.
Но они направились не к верхним этажам, а в подвал. Норенко повернул несколько выключателей один за другим, и неоновые лампы осветили просторное помещение. Стены потемнели от влаги, к потолку крепились трубы всевозможных размеров, многие прохудившиеся и заклепанные кое-как.
– Через какое-то время после исчезновения мальчика одна из уборщиц обнаружила это. – Психолог ничего не объяснял заранее, хотел, когда они дойдут до цели, вволю насладиться изумлением молодого коллеги. – Я решил сохранить обстановку в том виде, в каком мы ее нашли. Не спрашивайте почему, просто я подумал, что когда-нибудь это поможет нам понять. И потом, сюда, вниз, никогда никто не ходит.
Они прошли по узкому коридору с высокими стенами, из-за стальных дверей доносилось приглушенное шипение паровых котлов. Потом попали во второй зал, служивший складом старой мебели: ломаные кровати, заплесневелые матрасы. Норенко стал прокладывать себе дорогу среди хлама, приглашая коллегу следовать за ним.
– Мы почти пришли, – объявил он.
Они завернули за угол и очутились в тесной душной каморке под лестницей. Было темно, но Норенко посветил бензиновой зажигалкой.
В ее янтарном свете гость шагнул вперед и не поверил своим глазам.
Каморка напоминала гигантское гнездо насекомого.
Охотник брезгливо отшатнулся, но потом, подойдя поближе, разглядел частое переплетение крохотных щепок, связанных разноцветными тряпочками и веревочками, скрепленных прищепками и кнопками, облепленных размоченной газетной бумагой. Все было подобрано с превеликим тщанием.
Собранное из кусочков убежище мальчишки.
Он сам в детстве сооружал такие. Но в этом было что-то особое.
– Игрушка лежала там, внутри, – сказал Норенко и тут увидел, как его гость нагнулся к узкому отверстию и нащупал что-то на полу. Глянув поверх его плеча, обнаружил, что он пристально изучает россыпь крохотных темных пятен.
Охотнику все стало ясно.
Засохшая кровь. Такие же следы он нашел в Париже, в доме Жана Дюэ.
Лже-Дима и есть трансформист.
Но не следовало показывать, как сильно он возбужден, поэтому охотник спросил как бы между прочим:
– Вы не знаете, откуда взялись эти пятна?
– По правде говоря, нет…
– Не возражаете, если я возьму образец?
– Пожалуйста.
– И я хотел бы забрать плюшевого зайчика тоже, он может быть связан с прошлым лже-Димы.
Норенко заколебался: он пытался понять, на самом ли деле коллегу заинтересовала история, – возможно, ему предоставлялся последний шанс выдвинуться, изменить свою жизнь.
– Полагаю, этот случай до сих пор имеет научную ценность, стоит углубленно изучить его, – добавил охотник, чтобы окончательно его убедить.
При этих словах в глазах психолога блеснула наивная надежда, но также и немая мольба о помощи.
– Тогда как вам кажется, может, нам написать еще одну статью, в соавторстве?
В данный момент Норенко гнал от себя всякую мысль о том, что, возможно, ему придется провести остаток дней в своем институте.
Охотник повернулся к нему с улыбкой:
– Разумеется, доктор Норенко. Я вернусь в Англию сегодня же вечером и свяжусь с вами в ближайшее время.
В действительности на уме у него был совсем другой маршрут. Он поедет туда, где все началось. В Припять, по следам Димы.
Два дня назад
6:33
Мертвый воскликнул: «Нет!»
Возглас этот завис между сном и явью. Он пришел из прошлого, но ему удалось проникнуть в настоящее за секунду до того, как портал, соединяющий два мира, закрылся и снова настало пробуждение.
Маркус что-то отрицал с твердостью, но и в страхе, перед бесстрастным дулом пистолета. Уже зная, что это ни к чему не приведет. Как знает любой под угрозой выстрела. Слово – последняя, бесполезная преграда перед неизбежным. Мольба того, кто знает, что спасения нет.
Маркус не сразу потянулся за фломастером, которым записывал обрывки сна на стене подле койки. Он лежал и раздумывал, судорожно дыша, с сердцем, тяжело бьющимся о грудную клетку; на этот раз можно обойтись без записи: то, что он видел, забыть нельзя.
Перед глазами стояла фигура человека без лица, который стрелял в него и в Девока. В прежних версиях сна то была туманная тень, исчезавшая всякий раз, когда Маркус пытался сконцентрировать внимание. Но теперь он располагал важной приметой убийцы. Он видел руку, сжимавшую пистолет.
Левша.
Не так-то много, но для Маркуса забрезжила надежда. Может быть, когда-нибудь он оторвет взгляд от этой вытянутой руки и посмотрит в глаза человеку, который приговорил его к вечным блужданиям в самом себе, к неустанным поискам. Ведь все, что оставалось ему, – это сознание того, что он жив. Больше ничего.
