Старуха подошла к останкам, которые раньше были личем, и поковырялась в них.
— Ну конечно, тайные знания, как же, — с издевкой произнесла она и подняла кулон с большим продолговатым зеленым камнем. — Артефакт из сказок. — Она рассматривала вещицу.
Девочка, влекомая любопытством, тоже подошла поближе:
— Это что, бабушка?
— Я думаю, это один из артефактов Творца — кулон тайного знания. Вот сейчас и проверим. — Она надела его на шею девочке. — Ну как?
— Не знаю, ничего не чувствую, — пожала она плечами.
— Про меня что-нибудь скажи? — Старуха, не поднимаясь, внимательно смотрела на девочку.
— Ты тоже хотела силы и власти и вошла в тайный культ, тебя предала твоя подруга и продала сюда. Но она была не эльфарка, она была демонесса.
— Работает, — удовлетворенно проговорила старуха. — Все верно, девочка, так и было. — Она огляделась. — Везде Курама свой нос сунул. Даже привратника соблазнил. Да перемудрил. Сгорел. Туда ему и дорога.
Прокс тоже осматривался, обратной дороги не было, там, откуда они пришли, появилась стена. Они находились в комнате с двумя дверьми. Никаких надписей не обнаружилось. И куда идти? Он остановился. «Путь смелых», — повторил он про себя.
Степь да степь кругом
Ленея лежала умиротворенная и отрешенная. Казалось, она просто уснула, примостившись на моих руках. Глаза прикрыты, на лице маска покоя. Она освободилась от земных проблем, и ее душа готовилась улететь далеко за грань, как и моя когда-то, чтобы быть поглощенной Великим Ничто и ждать своего часа быть востребованной и переродиться в новой сущности какого-нибудь разумного. Так думал я.
Но у меня внутри взорвался бомбой протест. Неожиданный выброс адреналина в кровь всколыхнул все мои чувства, обнажил их болезненно, как будто обстругал острым ножом до нервов. До боли. Нет, не хочу! Так не пойдет! Так несправедливо! Рано ей еще наполнять пустоту.
В магическом зрении я видел ее дух, он неподвижно прозрачной субстанцией завис над телом. С удивлением в глазах смотрел я на тело, которое держал в руках. Между ним и духом протянулась ниточка, она постепенно утончалась и должна была вот-вот порваться. Покачиваясь, дух стал медленно удаляться, растягивая и без того тонкую скрепу, связывающую дух и тело. Если она порвется, я не удержу Ленею и не смогу вернуть обратно.
— Лиан, верни духа. — Я вспомнил, как оживил Пятницу, и хотел повторить это сейчас. Но симбионт передал образ бессилия и развел руками: не получается!
— Стоять, дух! — прорычал я. — На место!
Я не понимал, что должен делать, как удержать и вернуть Ленею обратно. Мысли хороводом кружились, заполнив мой разум, мешали действовать, и тогда я отбросил размышления, как помеху, как плотину, перегородившую поток моих желаний от возможности их реализовать.
Прочь думки, прочь сомнения! Времени было в обрез. Меня выбросило в ускоренное восприятие. Резанул вену и поток хлынувшей из пореза крови направил на рану. Активировал лечение, краем глаза наблюдая за духом, протолкнул стрелу и обломил наконечник. Руки сами действуют, словно наделены своей собственной, отдельной от меня волей. Словно они лучше меня знают, что надо делать, и я отпустил их на свободу.
Твою дивизию, на наконечнике порча! Вот почему дух не возвращается!
— Стоять! — снова прошипел я и ухватил его аурными щупальцами. «Держите, парни, только не ешьте. Держите крепко», — мысленно попросил я малышей. Вошел в ауру девушки. Слабую, рваную, похожую на островки в океане. Где чернота? Ищу чужеродное вкрапление. Вот она, разрывает тонкое тело, как бумагу, и безжалостно поедает ее, чавкая, рвет и жрет, как ненасытная тварь с голоду, дорвавшаяся до добычи.
Вливаю в ауру энергию, передаю свою жизненную силу, уже по спектру знаю, как она выглядит. Сейчас надо быстрее заполнять. Заполнять, заполнять ауру жизнью! Своей жизнью. Быстрее, чем тварь жрет. Есть, пошло!
Тонкое тело проявилось, микронное, как радужная пленка бензина на воде. Перекидываю щупальца на черноту, начинаю ее ловить и сам жрать, как пресытившийся впихивает в себя лишний кусок, который воняет гнилью и тошнотворен на вкус. Противно до рвоты, словно гнилое мясо, давлюсь, мысленно крою матом, но жру. Отпущенный дух повисел и опять поплыл от тела.
— Стой! — хватаю одной присоской и пытаюсь удержать.
Идет борьба, он рвется, пытаясь вырваться, я держу и заглатываю черноту как можно больше, чаше, с остервенением. Чувствую: еще глоток, и меня вырвет, а брошу ее пожирать — и он оторвется и уже рывком уйдет за грань.
«Давай, Глухов, за бабушку, противно, невкусно, но надо, для здоровья надо, одну ложечку», — и я, давясь, глотаю.
Кто-то говорит со мной, убеждая есть. Словно в моем сознании присутствуют посторонние, не вижу их, но слышу. Ясно, отчетливо. Как будто через непроницаемую ширму говорят со мной: «За маму ложечку, еще одну, последнюю, за маму». Снова глотаю и снова давлюсь, черный кусок не лезет, стоит каким-то колом ни туда ни сюда. «Глотай!» — звучит команда. И я проглатываю. «Теперь за папу». — «Нет, я уже съел последнюю. Это невыносимо, это выше моих сил, — качаю отрицательно головой, словно те, кто прячется за ширмой, могут меня видеть. — Не могу, меня тошнит!» — я почти кричу, и становится легче. «Так то за маму, теперь за папу, он воевал. Пережил голод, разруху и великую войну. Надо ложечку за папу». — «У-у-у, гадость», — и глотаю за папу-ветерана. В голове все перемешано — кто я, что я тут делаю? Что жру? Кто говорит? Полузабытье, полубред, состояние подвешенного в пустоте с кусками гнилой черноты на тарелочке с голубой каемочкой. Как эта отвратительная пища может лежать на такой нарядной тарелочке? Мысли блуждают сами по себе. Думают о странных вещах, каких-то мелких, незначительных. При чем здесь тарелочка? «Теперь за Вовку, за сына, чтобы вырос здоровым. Ты же хочешь, чтобы он вырос крепким, как папка?» — «Хочу». Вовка рос болезненным, вечно простужался, переболел пневмонией. Очень хочу, чтобы вырос здоровым и сильным и проглатываю новый кусок.
«Вот молодец!»
Кто это? Кто со мной говорит? Пытаюсь всматриваться в туманность образа ширмы, но ничего не вижу. Кто здесь?
«Давай, внучек, ешь, не ерепенься, мы в гражданскую вшей ели и их кормили, ничего, не умерли, еще и сыновей заделали. Богатырями стали». — «Дед, это ты?» — «Лопай, потом разговаривать будешь». Глотаю. «А вшей зачем ели?» — «А как желтуху лечить? Лекарств не было, вода из лужи, многие болели. А вшу съешь — и здоров. Глотай давай. Нам противней было, поймал на себе и слопал без всяких тарелочек. А у тебя почти торт на тарелочке».
Глотаю. Это предел.
«Не могу больше, я сейчас умру». — «И кто это говорит? Нехеец или размазня? — Голос громовой, властный и очень грубый, с презрительными нотками. — Я в болоте прятался и пиявок ел, а они меня жрали, вот это был бой — кто кого, и вылезти нельзя, местные ловят и с живых кожу сдирают». — «А ты кто?» — давлюсь, все съеденное обратно лезет. «Кто я? Арпадар я. Далекий предок твой, не по матери, по отцу. Ешь быстрей, мне ждать тут недосуг».
