— Хозяин сказал, чтобы я не отходил от женщин все утро.
— Но женщины не хотят, чтобы вы от них не отходили. — Она обернулась к доктору: — Избавьте нас от него, доктор Азиз!
— Мохаммед Латиф! — громко позвал Азиз.
Бедный родственник снял феску с дыни, нахлобучил ее себе на голову и высунулся из окна вагона, где он должен был следить за порядком.
— Это мой кузен, мистер Мохаммед Латиф. О нет, нет, никаких рукопожатий. Он индиец старых правил и здоровается, складывая руки на груди и говоря «салам». Вот, я же говорил. Смотрите, как грациозно он это делает. Видите, он не понимает; да, да, он не знает английского.
— Ты говорить ложь, — мягко произнес старик по-английски.
— Я говорить ложь! Очень хорошо. Смотрите, он очень забавный старик. Он умеет смешно шутить и умеет много всяких штучек. Он совсем не так глуп, как кажется, просто ужасно беден, но, слава Аллаху, у нас большая семья. — Он обвил рукой заросшую морщинистую шею. — Однако входите в вагон и располагайтесь как дома; отдыхайте.
Азизу показалось, что обычная восточная суета наконец улеглась.
— Простите, теперь мне надо встретить еще двоих гостей.
Азиз снова занервничал. До отхода поезда оставалось всего десять минут. Филдинг, как англичанин, не может опоздать, ну а Годболи и вовсе не считается — он же индиец. Эта логика его успокоила, и чем ближе становилась минута отправления, тем спокойнее он себя чувствовал. Мохаммед Латиф дал Энтони денег, чтобы тот ушел, и принялся прогуливаться с Азизом по платформе. Они говорили о важных делах. Согласились на том, что слуг набрали больше, чем надо, и решили двоих или троих из них оставить на станции в Марабаре. Азиз предложил старику устроить в пещере пару розыгрышей, но не злых, а просто для того, чтобы повеселить гостей. Наклонив голову, Мохаммед Латиф согласился. Он не возражал, когда над ним смеялись, и даже радовался, что оказался хоть на что-то пригоден. Воодушевленный своей важностью, он принялся было рассказывать неприличный анекдот.
— Ты расскажешь его потом, брат, когда у меня будет время, ибо сегодня, как я уже тебе объяснял, нам придется развлекать немусульман. Трое наших гостей — европейцы, а один — индус, и этого нельзя ни в коем случае забывать. Надо очень внимательно отнестись к профессору Годболи, чтобы он не чувствовал себя человеком второго сорта в сравнении с другими гостями.
— Я буду говорить с ним на философские темы.
— Это будет большой любезностью с твоей стороны; но для нас еще важнее слуги. Все должно быть организовано без сучка и задоринки. Это можно и нужно сделать, и я очень надеюсь на тебя…
Со стороны женского вагона раздался тревожный вскрик. Поезд тронулся.
— Боже милостивый! — воскликнул Мохаммед Латиф. Он бросился к поезду и вскочил на подножку. Азиз последовал за ним. Впрочем, для этого подвига не требовалось ни особой ловкости, ни большого мужества — местные поезда всегда двигались с важной медлительностью.
— Ничего страшного, мы же обезьяны! — смеясь, закричал Латифу Азиз, схватился за поручень и во всю силу легких позвал: — Мистер Филдинг! Мистер Филдинг!
Филдинг и старик Годболи только что подъехали к переезду, но шлагбаум закрыли слишком рано, и они не могли подобраться к поезду, находясь от него буквально в двух шагах. Они спрыгнули с пролетки и принялись отчаянно жестикулировать, но какой в этом прок? Это была полная и неотвратимая катастрофа. Когда поезд медленно полз мимо, они успели обменяться несколькими горькими репликами.
— Все это очень плохо, вы меня страшно подвели.
— Это все пуджа
[24] Годболи, — крикнул в ответ Филдинг.
Брахман опустил глаза, устыдившись своей религиозности. Да, так все и было, он не рассчитал продолжительность молитвы.
— Прыгайте в поезд, вы мне очень нужны, — вне себя закричал Азиз.
— Да, да, дайте мне руку.
— Не надо ему прыгать, он убьется, — запротестовала миссис Мур. Однако Филдинг прыгнул, но неудачно. Он не смог ухватиться за руку друга и упал рядом с путями. Поезд прогрохотал мимо. Филдинг поднялся на ноги и крикнул вслед поезду:
— Я в порядке, все хорошо, не отчаивайтесь. — Голос его пропал, заглушенный стуком колес и расстоянием.
— Миссис Мур, мисс Квестед, все пропало, это провал, — в отчаянии, едва не плача, Азиз раскачивался на подножке.
— Зайдите в вагон, иначе вы упадете, как мистер Филдинг. Я не вижу никакого провала.
— Как не видите, объясните, — жалобно, как ребенок, простонал Азиз.
— Как вы и обещали, здесь остались одни мусульмане, так что все будет в порядке.
Как всегда, она была на высоте, — его драгоценная миссис Мур. Вся любовь, которой он проникся к ней тогда, в мечети, вспыхнула с новой силой, посвежев из-за его забывчивости. Ради нее он был готов свернуть горы. И умер бы, лишь бы сделать ее счастливой.
— Входите, доктор Азиз, входите, а то у нас от вашего вида кружится голова, — позвала его вторая женщина. — Они сделали глупость и опоздали на поезд, и это их потеря, а не наша.
— Но я виноват, я же организатор.
— Ерунда, заходите в вагон. Мы прекрасно обойдемся и без них.
Она, конечно, не так совершенна, как миссис Мур, но какая она искренняя и добрая! Какие они все же чудесные женщины! А так как обе они сегодня его гостьи, он почувствовал себя важным и ответственным. Конечно, очень жаль, что Филдинг опоздал, он его дорогой друг, но если бы он пришел вовремя, то Азиз оказался бы на вторых ролях, как малыш на помочах. Английские чиновники говорят: «Индийцы не способны нести ответственность», и даже Хамидулла иногда так говорит. Он докажет этим пессимистам, как они ошибаются. Улыбаясь, он всмотрелся в пейзаж, пока, правда, невидимый; в темноте угадывалось лишь движение, еще более темных теней. Потом он обратил взор на небо, где в предрассветной мгле тускнело созвездие Скорпиона. Потом он через окно пролез в вагон второго класса.
— Мохаммед Латиф, кстати, расскажи, брат, что там, в этих пещерах? Зачем мы едем их смотреть?
Бедному родственнику было не под силу ответить на этот вопрос. Он ответил, что это известно лишь богу и местным, и последние с удовольствием послужат им проводниками.
XIV
Жизнь по большей части скучна, и в ней происходит так мало того, о чем стоило бы рассказывать, что и книги, и рассказы, где ее описывают как нечто интересное, вынуждены прибегать к преувеличениям, чтобы оправдать собственное существование. Человеческий дух пребывает в забытьи, скорчившись в коконе труда и социальных обязательств, с грехом пополам различая боль и удовольствие, но в нем нет и тени того активного бодрствования, какое мы притворно выставляем на первый план. Даже в самые насыщенные дни нашей жизни есть периоды, в течение которых не происходит ровным счетом ничего, и даже когда мы восклицаем: «Как мне хорошо!» или «Я просто в ужасе!», мы ведем себя в высшей степени неискренне. На самом деле правдой было бы иное утверждение: «Насколько я вообще что-то чувствую, мне кажется, что это удовольствие (или страх)». Хорошо отрегулированный и отлаженный организм, как правило, просто молчит.
