— Давай поговорим о поэзии. — Он задумался об этом безобидном предмете. — Твой народ находится в стесненном положении. О чем вам писать? Ты не можешь до бесконечности повторять: «Роза увяла». Мы и так знаем, что она увяла. Но у вас нет возможности писать и патриотические стихи типа «О Индия, моя Индия», потому что у этой воображаемой Индии нет граждан.
— Мне нравится этот разговор. Он может привести нас к чему-нибудь интересному.
— Ты совершенно прав в том, что поэзия должна прикасаться к жизни. Когда мы с тобой познакомились, ты пользовался ею, как магическим заклинанием.
— Я был сущим ребенком, когда мы с тобой познакомились. Тогда все были моими друзьями. Друг — это персидское обозначение Бога. Но мне не хочется быть религиозным поэтом.
— Я надеялся, что ты им станешь.
— Почему, ведь ты сам — атеист?
— Возможно, в религии многое ложно, но она еще не все воспела.
— Объясни это подробнее.
— В религии есть еще и то, что нашли в ней индусы.
— Пусть они сами воспевают свои находки.
— Индусы не способны петь.
— Сирил, иногда ты говоришь вполне разумные вещи. Пожалуй, хватит о поэзии, давай лучше поговорим о твоей поездке в Англию.
— Мы же не говорили о поэзии и двух секунд, — улыбаясь, заметил Филдинг.
Азиз, видимо, был обречен на эпизодические роли. Мимолетный разговор дал ему ключ к решению проблем, и его можно было закончить. По какой-то прихотливой ассоциации Азиз вспомнил свою жену, и, как часто случается при ярком воспоминании, прошлое поменялось местами с будущим, и Азиз живо представил себе, как он будет жить с ней в княжестве, вдали от иностранцев. Помолчав, он сказал:
— Думаю, ты навестишь мисс Квестед?
— Да, если будет время. Мне будет странно видеть ее в Хемпстеде.
— Что такое Хемпстед?
— Это художественный и интеллектуальный пригород Лондона.
— И она обитает там, вполне довольная жизнью; ты будешь рад ее видеть… Боже, как у меня болит голова. Неужели у меня холера? С твоего разрешения, я сегодня уйду домой пораньше.
— Когда подать экипаж?
— Не беспокойся, я поеду на велосипеде.
— У тебя сейчас нет велосипеда. Мой кучер подвезет тебя до дома.
— Это хорошее предложение, — сказал Азиз, изо всех сил выжимая из себя веселость. — У меня и правда нет сейчас велосипеда. Однако меня слишком часто видят в твоем экипаже. Господин Рам Чанд считает, что я злоупотребляю твоим хорошим отношением.
Азиз был не в настроении и все время о чем-то напряженно думал. Разговор беспорядочно перескакивал с одной темы на другую. Они вели себя дружелюбно, но общению сегодня явно чего-то не хватало.
— Азиз, ты простил мне глупую утреннюю вспышку?
— Когда ты назвал меня сопливым мерзавцем?
— Да, к вечному моему сожалению. Ты же знаешь, как я тебя люблю.
— Это, конечно же, пустяки, мы все ошибаемся. В такой дружбе, как наша, такие мелочи не имеют последствий.
Однако по дороге домой что-то продолжало угнетать и мучить Азиза — внутри возникла какая-то тупая — непонятно, душевная или физическая — боль, и боль эта рвалась наружу. Приехав домой, он вдруг испытал желание вернуться и сказать Филдингу что-нибудь приятное, но вместо этого щедро заплатил кучеру, улегся на кровать, и Хассан принялся неумело массировать его. Комнату по-хозяйски обжили мухи; ковер был основательно заплеван — Мохаммед Латиф жил здесь, пока Азиз сидел в тюрьме. Ящик стола сильно поцарапали полицейские, когда пытались его открыть. Все в Чандрапуре было дешевым и подержанным, включая воздух. Неприятное ощущение наконец выбралось на поверхность и материализовалось в отчетливом подозрении. Азизу все стало ясно: его друг едет в Англию, чтобы жениться на мисс Квестед, точнее, на ее деньгах.
— Господин? — встревожился Хассан, услышав, как хозяин выругался.
— Посмотри, сколько мух на потолке. Почему ты их не утопил?
— Хузур, они постоянно возвращаются.
— Как и всякое зло.
Чтобы сменить тему, Хассан стал рассказывать о том, как кухонный мальчик убил змею. Это хорошо, но плохо то, что он разрубил ее пополам, и получилось две змеи.
— Когда ты разбиваешь тарелку, из нее что, получаются две тарелки?
— Кстати, нам надо купить новые стаканы и чайник, а мне нужна куртка.
Азиз тяжело вздохнул. Каждый за себя. Одному нужна куртка, другому богатая жена; и каждый обставляет свои претензии умными оговорками. Филдинг избавил девицу от уплаты штрафа в двадцать тысяч рупий, а теперь едет к ней в Англию. Если он хочет на ней жениться, то все встает на свое место; она принесет ему большое приданое. Азиз сам не верил своим подозрениям — но лучше бы верил, потому что это внесло бы в ситуацию окончательную ясность. Подозрение и вера могли мирно уживаться в его уме. Они возникали из разных источников и никогда не смешивались. Восточное подозрение в чем-то похоже на раковую опухоль, на душевное помешательство, когда человек испытывает непреодолимую враждебность и одновременно стыдится ее, испытывая муки совести. Он доверял и не доверял одновременно. Такое состояние неведомо западному человеку, он не может его ни оценить, ни прочувствовать. Эта враждебность — злой дух Востока, как лицемерие — злой дух Запада. Азиз был захвачен этим злым духом, воображение рисовало ему сатанинский замок, фундамент которого был заложен, когда они с Филдингом беседовали в Дилькуше под звездами. Девушка, несомненно, была любовницей Филдинга, когда жила в колледже — Мохаммед Латиф был прав. Но это, наверное, еще не все. Видимо, это Сирил преследовал ее в пещере на Кава Дол. Нет, это невозможно. Сирил вообще не был на Кава Дол. Невозможно. Смешно. Но фантазия все равно заставила Азиза трепетать от горя. Такое предательство — если все это правда — не имеет себе равных в индийской истории, оно даже хуже, чем убийство Афзал Хана принцем Сиваджи. Азиз был потрясен так, словно все эти измышления были чистой правдой. Он отослал Хассана.
На следующий день он решил отвести детей в Муссури. Они приезжали на суд, чтобы проститься с ним, а потом остались по случаю праздника у Хамидуллы. Майор Робертс предоставит ему отпуск, а Филдинг в это время уедет в Англию. Это вполне устраивало Азиза, так как не мешало ни доверию, ни подозрениям. События покажут, кто прав, и позволят ему в любом случае сохранить лицо.
Филдинг понимал, что Азиз испытывает к нему необъяснимую враждебность, а так как он на самом деле любил Азиза, то весь его оптимизм улетучился. Склонность к путешествиям ослабевает, когда на карту ставят привязанности и дружбу. Филдинг не мог уехать, безмятежно уповая на то, что все рассосется само собой, и написал Азизу короткое, весьма деловое и современное письмо: «Ты считаешь меня ханжой в отношении женщин. Мне бы хотелось, чтобы ты думал обо мне иначе. Если я сейчас веду безупречную жизнь, то это лишь потому, что мне за сорок — а это период переоценки ценностей. Когда мне будет восемьдесят, состоится следующая переоценка. В девяносто, судя по всему, переоценивать будут уже меня. Но живой или мертвый, я всегда буду далек от морализаторства. Пойми это, Азиз». Азиза письмо оставило совершенно равнодушным, не произведя на него ни малейшего впечатления. Он любил доверительность, но грубую и чувственную; обобщения и сравнения отталкивали его. Жизнь — это не научное руководство. Он ответил холодным письмом, в котором сожалел о том, что не сможет вернуться из Муссури до отъезда друга. «Но и я имею право на маленькие праздники, пока у меня есть такая возможность. Отныне я обречен на вечную экономию. Все надежды побывать в Кашмире развеялись как дым, навсегда. Когда ты вернешься, я буду в поте лица трудиться уже в другом месте».
