Это имя всколыхнуло всю муть, всю ненависть в душе Азиза.
— Она и есть его сестра, а это — брат Хислопа, а ты — его зять, и засим до свидания. — Стыд обернулся яростью, вернувшей Азизу самоуважение. — Какая мне разница, на ком ты женат? Не досаждай мне здесь, в Мау, — это единственное, о чем я тебя прошу. Я не хочу тебя знать. Я хочу, чтобы ни один из вас больше не касался моей частной жизни, и я буду повторять это до моего последнего вздоха. Да, да! Да, я сделал глупейший промах; я стал презирать себя, я просто оцепенел. Я был уверен, что ты женился на женщине, которая была моим врагом. Я перестал читать твои письма. Махмуд Али обманул меня. Я думал, что ты украл мои деньги, но, — он с силой сцепил руки, дети обступили его, — ты действительно как бы их украл. Я прощаю Махмуду Али все, потому что он сделал это из любви ко мне. — Он умолк, поморщившись, потому что дождь больно хлестал его по лицу, а потом снова заговорил: — Отныне мое сердце принадлежит моему народу.
Он зашагал прочь. Сирил пошел за ним по грязи, извиняясь и смеясь. Он хотел поспорить, восстановить отношения, говоря с неопровержимой логикой, что женился не на невесте Хислопа, а на его сестре. Но какое это имело значение в этот день и в такую погоду? Да, Азиз построил свою новую жизнь на заблуждении, но он ее построил. Перейдя на урду, язык, который могли понять его дети, он сказал:
— Не иди за мной. Мне все равно, на ком ты женат. Я не желаю, чтобы англичане и англичанки навязывались мне в друзья.
Азиз вернулся домой взволнованный и счастливый. Он пережил нелегкий, жуткий момент, когда было произнесено имя миссис Мур. Оно всколыхнуло в его душе множество воспоминаний. «Эсмисс Эсмур…» — словно она могла прийти и помочь ему. Она всегда была добра к нему, и этот юноша, на которого он сегодня едва взглянул, был ее сын, Ральф Мур. Ральф и Стелла, люди, которых он поклялся любить и уважать, и Стелла была теперь женой Сирила.
XXXVI
Дворец продолжал сотрясаться от песнопений и барабанного боя. Откровение было дано, но его воздействие продолжалось, и воздействие это было таково, что люди чувствовали себя так, словно оно еще впереди. Пусть даже бог родился, но шествия еще не было, а многие смутно чувствовали, что оно и есть рождение. В обычные года в середине этого дня в личных покоях раджи устраивали прекрасное представление. У раджи была посвященная группа мужчин и мальчиков, чьей обязанностью было представлять в танце разнообразные религиозные действия и размышления. Сидя на возвышении, он мог лицезреть Три Ступени восхождения Спасителя во вселенной к расчленению Индры — смерть дракона, превращение горы в зонтик и садху, который (весьма комично) призывал бога перед обедом. Кульминацией становился танец доярок перед Кришной и еще более величественный танец Кришны перед доярками, когда музыка и музыканты начинали кружиться среди одетых в голубое актеров в мишурных коронах и полностью сливались с ними. Раджа и его гости забывали, что это всего лишь представление, и поклонялись актерам как богам. В этом году представление не состоялось, потому что в ход празднества вмешалась смерть. Ее вмешательство здесь ощущалось меньше, чем в Европе, пафос ее был не таким горьким, а ирония — не такой жестокой. После смерти раджи остались, к сожалению, два претендента на трон. Они оба находились во дворце и догадывались о том, что произошло, но не доставляли никому хлопот, потому что для индуса религия — это живая сила, которая в любой момент может отбросить все ничтожное, земное и временное по природе. Праздник шел своим чередом — буйно и искренне — и все люди любили друг друга, инстинктивно избегая всего, что могло причинить неудобство или боль.
Азиз понимал все это не больше, чем на его месте понимал бы любой христианин. Он был немало озадачен тем, что княжество Мау внезапно очистилось от подозрительности и корыстолюбия. Он был чужаком, не принимавшим участия в их ритуалах, тем не менее в то время они казались ему очаровательными; он и его домочадцы были осыпаны одолжениями и мелкими подарками со стороны соседей — именно потому, что были чужаками. Весь день Азизу было нечего делать, если не считать посылки мази в европейскую гостиницу. Перед заходом солнца он вспомнил об этом и начал искать дома замену, так как аптека была сегодня закрыта. Он нашел флакон с мазью, принадлежавший Мохаммеду Латифу, который не желал с ней расставаться, утверждая, что над ней, пока ее варили, были произнесены магические слова. Азиз, однако, уговорил его, пообещав после применения принести мазь назад. Ему нужен был повод для поездки.
Процессия стала готовиться к движению, когда Азиз проезжал мимо дворца. Большая толпа наблюдала за загрузкой монаршего паланкина, нос которого выдавался вперед в форме серебряной головы дракона из полуоткрытой двери надстройки. В паланкин ставили богов — больших и маленьких — в великом множестве. Азиз отвернулся, не зная, сколько времени позволено ему смотреть на это действо, и едва не столкнулся с министром образования.
— Ах, из-за вас я могу опоздать, — воскликнул он, видимо, имея в виду, что прикосновение к иноверцу может заставить его еще раз совершить омовение; правда, слова эти были произнесены без особого пыла.
— Простите, — извинился Азиз. Годболи улыбнулся и упомянул о прибывших в гостиницу англичанах, а когда услышал, что жена Филдинга оказалась вовсе не мисс Аделой Квестед, равнодушно заметил:
— Ах да, он женился на сестре мистера Хислопа. Да, да, я знаю об этом уже год. — Все это было сказано без малейшей горячности.
— Почему вы мне об этом не сказали? Ваше молчание поставило меня в очень неприятное положение.
Годболи, который, как известно, вообще никогда ничего никому не говорил, снова улыбнулся и пренебрежительно произнес:
— Никогда на меня не сердитесь. Насколько мне позволяют мои недостатки, я всегда остаюсь вашим преданным другом. И кроме того, извините, но меня призывают мои религиозные обязанности.
Азиз всегда ощущал себя ребенком в присутствии этого странного человека, ребенком, который то и дело получает в подарок игрушку. Он тоже улыбнулся и повернул коня в проулок, потому что по запруженной людьми улице проехать было уже невозможно. Прибыл оркестр уборщиков. Играя на решетах и других эмблемах своей профессии, они шагали в ворота дворца с видом победоносной армии. Все прочие оркестры умолкли, так как по ритуалу наступил момент отверженных и презираемых. Бог не может покинуть свой храм до тех пор, пока нечистые метельщики не сыграют ему свою мелодию. Они были пятном грязи, без которой ни один дух не может стать совершенным. На мгновение сцена стала просто величественной. Ворота распахнулись, и стал виден двор, заполненный босыми людьми в белых одеждах; в проходе стоял ковчег бога, покрытый златотканой накидкой, украшенный павлиньими перьями и жестким ярко-алым знаменем. Ковчег был до краев полон статуэтками и цветами. Когда носильщики подняли его на плечи, из-за туч выглянуло благословенное солнце и затопило мир цветом; желтые тигры, нарисованные на стенах дворца, застыли в прыжке, розовато-серые облака соединились с облаками неба. Паланкин сдвинулся с места… По улице пошли слоны раджи, участвовавшие в шествии; хаудахи их были пусты в знак смирения перед высшей силой. Азиз не обращал внимания на эти священнодействия, не имевшие никакого отношения к его религии; они навевали на него непреодолимую скуку и будили цинизм, как у его возлюбленного императора Бабура, который, придя с севера, не нашел в Индостане ни добрых плодов, ни чистой воды, ни остроумных собеседников и ни одного друга.
