Эта концепция прекрасно подходит для стиральных машин или сухих завтраков. Но лишь малая доля ВВП в экономике США или стран ЕС состоит из физических продуктов. Для каждого, кто, как и я, является офисным работником, очевидно, что измерить нашу производительность трудно, но совершенно точно, что ее нельзя вывести из выручки нашей организации, если воспользоваться подходом ВВП, т. е. привести выручку в реальное выражение, скорректировав на прирост оплаты труда, и разделить на число занятых. Качество нашей работы совершенно неотделимо от «выпуска». Или возьмем медсестру: в каком случае она более производительна – когда принимает больше пациентов за день или когда тратит больше времени на одного пациента? Это зависит от содержания ее работы в данный конкретный день (занята ли она сбором крови для анализов или же интенсивной реабилитацией больных) и от результатов ее работы (выздоравливает ли пациент быстрее; чувствуют ли он больше внимания к себе). Еще один пример: традиционный подход к статистике предполагает, что музыкант в 2 раза производительней, если он играет концерт Моцарта в 2 раза быстрее и проводит в 2 раза больше выступлений
[132]. Преграды, которые стоят перед измерением производительности в художественном творчестве, равно как и в других сферах услуг, например здравоохранении, были давно выявлены экономистом Уильямом Баумолем.
То же самое верно и для отраслей электронной экономики, требующих все возрастающей креативности. Вот что пишет эксперт по технологиям Кевин Келли:
Никому бы и в голову не пришло требовать от Пикассо писать картины быстрее, чтобы увеличить индивидуальное и национальное богатство. Не существует какого-то уровня производительности, максимизирующего ценность его картин для экономики. Вообще мы были бы не прочь, чтобы всякая задача, допускающая измерение производительности, т. е. выпуска на единицу времени, выполнялась роботами. Короче говоря, производительность – это про роботов. Что лучше всего умеют люди – это тратить время, экспериментировать, играть, создавать, исследовать. Ничто из этого не умещается в узкие рамки производительности. Вот почему так трудно определить, сколько денег нужно выделять на науку и искусство. Но именно они – фундамент долгосрочного роста
[133].
Как бы там ни было, производительность остается неоднозначным понятием. Для Келли перспектива, что в будущем все больше человеческой работы будут выполнять роботы, выглядит привлекательно. Некоторые экономисты, напротив, обеспокоены растущей автоматизацией. Пол Кругман ворвался в полемику, разгоревшуюся по следам книги «Гонка против машин», написанной двумя экономистами из Массачусетского технологического института, Эриком Брайнджолфсоном и Эндрю Макафи. В своей колонке в газете «New York Times» Кругман написал:
Самое поразительное в их примерах – это сокращение большого числа высококвалифицированных и высокооплачиваемых рабочих мест; от технологического прогресса страдают не только чернорабочие. И все-таки часто, когда я задаю вопрос, следует ли признать, что нововведения и прогресс могут приносить ущерб большому числу работников, может быть работникам в целом, мне отвечают «нет». Но по правде говоря, это возможно, и серьезные экономисты указывали на такую возможность еще два столетия назад
[134].
В сущности, впервые это произошло в эпоху промышленной революции, когда квалифицированные ремесленные рабочие оказались главной жертвой механических прялок и паровых машин. Поэтому, когда мы размышляем о сокращении рабочих мест, ничего хорошего в повышении производительности нет.
Сегодня роботы оказывают тот же самый разрушительный эффект на рабочие места и распределение дохода, что и паровые машины XIX в. Роботы – это новый вид капитального оборудования, и их распространение в первую очередь принесет выгоды их владельцам. С течением времени, однако, каждый работающий человек будет вооружен большим размером капитала, точно так же, как ткач мог производить с ткацкой машиной больше, чем раньше с ручным ткацким станком у себя дома. Это уже приводит к более высокой производительности труда, а в конечном счете, если работники могут приобрести необходимые навыки, а общество – выработать необходимые механизмы перераспределения дохода, то и к росту зарплат. В механизации, или роботизации, нет ничего нового и необыкновенного, какими бы внушительными и замысловатыми ни казались нам роботы. Они не что иное, как новейший вид капитальных инвестиций, и для рабочих выгодно иметь больше капитала, умножающего результаты их труда. В конце концов производительные инвестиции толкают вперед долгосрочный экономический рост, а значит, повышают доходы. Как будут распределены этих доходы – вопрос социальный и политический. С долгосрочной точки зрения хорошо, что машины, или роботы, перехватывают у людей те или иные задачи, освобождая их для деятельности, на которую только они и способны. Это делает саму работу гораздо более желанной для очень многих людей.
Однако мы до сих пор не очень хорошо представляем себе, что значит рост производительности или как будут распределены его выгоды в случае, когда нельзя говорить о каком-либо «продукте». Росту производительности, связанному с цифровыми технологиями, сопутствовало усиление неравенства доходов – выходит, что до сих пор выгоды распределялись не слишком равномерно. Обо всем этом экономисты говорили не раз в ходе дискуссии о противоречивых последствиях, которые может иметь для рабочих мест и доходов, в том числе и для неравенства, текущая волна инвестиций в цифровые технологии и оборудование.
Связанный с этим вопрос – как измерить ценность ряда нематериальных товаров и услуг, чисто цифровых продуктов, таких как музыкальные онлайн-сервисы, поисковые системы, приложения, электронные энциклопедии и программное обеспечение, создаваемые силами добровольцев, и т. п. Часто они имеют нулевую цену и поэтому, не обращаясь на рынке, не попадают в статистику ВВП. Как выразились Эрик Брайнджолфсон и Адам Сондерз, перефразировав известные слова Роберта Солоу о компьютерах: «Мы видим информационную эпоху везде, кроме статистики ВВП»
[135]. Так, к примеру, доходы звукозаписывающей отрасли в долларовом выражении упали, но можно не сомневаться, что музыку стали слушать больше, а не меньше. Разница между тем, что платит покупатель, и ценностью, которую он получает от товара, называется «излишком потребителя», и распространение онлайн-товаров и услуг, не имеющих цены, скорее всего, увеличивает этот излишек
[136]. Это еще одна причина полагать, что разрыв между ВВП и совокупным экономическим благосостоянием расширился до непозволительных масштабов. Что еще хуже, данные о ВВП искажают истинное лицо экономики. К примеру, американское Бюро экономического анализа подсчитало и заключило, что начиная со второго квартала 2011 г. американцы пользуются доступом в Интернет в реальном выражении все меньше и меньше. Но в это невозможно поверить. Эрик Брайнджолфсон из MIT обратил внимание, что сегодня информационный сектор, куда включается программное обеспечение, телевидение, радио, кинематограф, связь, обработка информации и издательское дело, занимает в официальных цифрах ВВП ту же самую долю, что и 25 лет назад – 4 %. Он вместе со своим соавтором Чжу Хи О подсчитал, что за десятилетие потребители получали выгоду, равную в среднем 300 млрд долл. в год от пользования такими бесплатными интернет-сервисами, как Facebook, Wikipedia, Craigslist и Google
[137]. Хэл Вэриан считает, что бесплатный поиск Google приносит пользователям 150 млрд долл. в год. Конечно, трудно было бы ожидать от главного экономиста Google других оценок, но эти цифры выглядят вполне разумно. Экономист Майкл Мэндел уверен, что данные, или информацию, следует добавить в качестве третьей категории к товарам и услугам. Его скорректированные цифры показывают, что в 2012 г. реальный ВВП рос на 0,6 процентных пунктов быстрее – разница довольно существенная, ведь не стоит забывать, что по формуле сложных процентов малые изменения через несколько лет превращаются в большие
[138].
